Он писал о своем детстве и юности в Миннеаполисе начиная с самого первого воспоминания: мать подмигивала ему. Я листал страницы и находил множество историй о его ранней жизни, все они были чувственными, практически осязаемыми. Он вспоминал любимые рубашки отца и то, как его родители, казалось, превзошли друг друга в плане костюмов. Он получил свой первый поцелуй, играя в дом с девушкой по соседству. Он описал эпилепсию, которой страдал в детстве. Я боялся, что он уклонился от более подробных вещей – он перестал играть свои самые расистские хиты, но казалось, что его сексуальное развитие очень занимало его. Первый раз, когда он трогал девушку; его первый фильм с рейтингом R. Подруга захлопнула его шкафчик, «как в фильме Джона Хьюза», просто чтобы подержать омелу над головой и поцеловать его; все это было там вперемешку с его философией о музыке. «Хорошая баллада всегда должна вызывать у тебя настроение заниматься любовью», – писал он.

Я оставил несколько вопросов и несколько комплиментов в блокноте, лежащем рядом, стараясь придерживаться простоты, – перечень замечаний казался верным способом преждевременно вернуться в Америку. Когда я закончил читать, Кирк отвел меня в мою комнату и велел позвонить Питеру Брейвстронгу.

«Ну и что ты думаешь?» – спросил Принс, когда взял трубку.

«Они хороши. Они действительно хороши. И я говорю это не только для того, чтобы раздуть ваше эго».

«Не думаю, что ты смог бы, даже если бы попытался», – сказал он со смехом.

Мы коснулись некоторых мест, где я был смущен или думал, что он мог бы лучше передать читателю ощущение места. Он сказал, что хотел бы, чтобы я нарисовал ему более широкую картину и точную временную шкалу событий, которые он описал.

«Если подходить к этому с точки зрения автора песен, то некоторые детали кажутся неуместными», – объяснил Принс. Он также опасался, что определенные отрывки могут не понравиться некоторым читателям, особенно те, что касались чрезмерной религиозности его тети. «Это может быть… как бы это сказать… поляризированно. Возможно, это хорошо – быть поляризованным, я не знаю».

Я сказал ему, что это определенно хорошо – в конце концов, он написал песню под названием Controversy. Интересно, когда он успел так много написать и сколько времени это заняло? Он только в прошлом месяце определился с редактором, писателем и концепцией. Он еще даже не подписал контракт. Но его работа, казалось, появилась в одночасье. Одна моя подруга позже рассказала мне, что Принс был настолько взволнован этими страницами, что читал ей отрывки по телефону.

«Почему бы тебе не позвонить в Random House? – спросил он. – Скажи им, что нам нужны деньги на эту штуку, чтобы мы могли объявить о ней и начать предпродажу, поскольку это поможет нам продать билеты. Я чувствую, что это заряжает меня энергией». Как и его: вялость, которую он чувствовал вчера, рассеялась.

«В любом случае, спасибо, что приехал», – сказал он.

«О, нет проблем», – вырвалось у меня автоматически. Я не стал спрашивать, почему я провел в воздухе примерно двадцать три часа только для того, чтобы поговорить с ним по телефону.

К счастью, на этом ничего не закончилось. В тот же вечер я вернулся в Государственный театр на следующее шоу Piano & A Microphone. Верный себе, Принс сменил сет-лист и все это время работал над новыми историями. Он вспомнил как наблюдал за рукой отца, когда тот играл на пианино (как же ему хотелось уметь так же) и внутреннюю жизнь, которую он развил в юном возрасте, настроенную против ритма Северного Миннеаполиса. В бесконечное воскресное утро ему приходилось сидеть в церкви, а потом идти в булочную. «То, что ты слышишь – правда. Черные церковные службы длятся слишком долго». «Мы уже приехали?» – он вспомнил свой тогдашний вопрос. То есть домой, где он мог бы посмотреть «Волшебника страны Оз» и попытаться понять, почему ему так нравится Over the Rainbow.

«Я изучал своего отца, изучал свою мать, – сказал он. – Если ты знаешь, откуда ты, и знаешь, сколько сейчас времени, ты доберешься туда, куда идешь».

После шоу Кирк прислал мне сообщение. Принс хотел, чтобы я был на вечеринке, которая скоро начнется в баре «Ария» на набережной. Когда я пришел, то увидел, что толпа уже заполнила это место, которое было окутано пурпурным светом по случаю праздника. За углом тянулась очередь. Внутри бар был украшен искусственными хрустальными люстрами, а над барменами висела одна и та же фотография Ред Булла и водки, повторенная трижды. В комнате чувствовалась напряженная многообещающая энергия новогодней вечеринки в 23:30, с оговоркой, что полночь (в данном случае – Принс) может никогда не наступить.

Примерно через полчаса Принс с важным видом вошел через черный ход и поманил меня с другой стороны ограждения. Трость в его руке лишь усиливала королевское влияние.

«Сегодня вечером я был в другом настроении», – сказал Принс, когда я спросил, как ему шоу. Он был счастливее, меньше осознавал себя. Мы сидели на плюшевом диване с мраморным подносом клубники в шоколаде перед нами, а Кирк стоял на страже. Промоутеры концерта сидели с другой стороны. Принс справился с непростой задачей – вести разговоры сразу со всеми нами, при этом более чем небрежно кивая головой в сторону Ohio Players и давая толпе повод для веселья.

«Я был рад на сегодняшнем концерте услышать Purple Music», – сказал я. Это был украденный трек 1982 года, постоянно циркулировавший среди контрабандистов и, по стечению обстоятельств, тот самый, который я слушал чаще всего с тех пор, как впервые понял, что хочу работать соавтором Принса.

Принс кивнул. Мне казалось, что он выглядел счастливым. «Это был первый раз, когда я играл эту песню вживую, – сказал он. – Кто-то сказал, что они записали это. Возможно, я ее выпущу».

Но это открытое отношение не касалось каждой песни из его списка. Когда диджей поставил Head, один из его самых непристойных номеров, он сразу же выключил его. Потом он захотел поговорить о делах. Он наклонился вперед и обеими руками ухватился за трость. На нем были черные кожаные перчатки с его символом.

«Ты говорил с Random House?»

Я ответил, что рассказал им о написанных Принсем страницах.

«Теперь у тебя есть власть, – сказал он. – Научись управлять ею. Это ты, это я, и это они. Убеди их, что они должны предоставить это все мне. Даже совсем ненадолго. Я не хочу, чтобы они опубликовали это, словно какой-то сборник стихов».

«Не будут, – сказал я. – Даже если вы думаете, что книгоиздание может быть скучным».

«Уже нет, – сказал он. Он встретился со мной взглядом. – Я доверяю тебе. Скажи им, что я тебе доверяю».

Я был потрясен и ошеломлен. Мне казалось, что я встал на путь чужой жизни и рано или поздно какая-нибудь космическая курсовая поправка приведет все обратно в норму. Я съел клубнику в шоколаде.

«Я посмотрю твои записи и буду обращаться к ним по пунктам. Найди стенографистку, – сказал он мне. – Я бы предпочел, чтобы это была женщина. Или же ты можешь печатать все самостоятельно. Я дам тебе страницы. Я доверю тебе их».