Но вот что странно: со смертью отца он совершенно утратил интерес к криминалистике, словно и не смотрел никогда с замиранием сердца на всякие криминалистические штучки, мечтая самому научиться вытворять что-нибудь подобное. Ему даже неприятно стало слышать про все, с криминалистикой связанное; будто ушел отец – и наглухо закрылась дверца во все это волшебство.

Зато через несколько лет он вдруг страстно заинтересовался юриспруденцией. Мама, к тому времени уже писавшая докторскую по уголовному праву, конечно, не могла поразить его воображение чудесами вроде проявляющихся на чистой якобы бумаге текстов или магнитной кисточки, на которую собиралась железная пыль для обнаружения отпечатков пальцев. Но, поняв это, она стала завоевывать воображение сына игрой юридической мысли и судебной риторики.

Теперь Антон, затаив дыхание, слушал про адвоката Федора Плевако, который мог приехать в процесс от «Яра», подшофе, и дыша на присяжных алкоголем, сказать в прениях всего лишь пару фраз – публика в зале начинала рыдать, а присяжные оправдывали беднягу, которому уже мерещился глухой звон кандалов. Справедливости ради мать рассказывала и про блестящих обвинителей, например, про умницу Жуковского, которого называли Мефистофелем петербургской прокуратуры; Антону особенно запомнилась история о том, как Жуковский переломил ход процесса над владельцем магазинчика, обвинявшемся в поджоге застрахованного имущества, – он как государственный обвинитель произнес такую убедительную речь, что присяжные не просто признали лавочника виновным, но даже отказали ему в снисхождении; а подсудимый этот, между прочим, был настолько уверен в благоприятном для него исходе дела, что в суд явился во фраке и белом галстуке, заказав уже столик в ресторане, чтобы отмечать оправдание. А товарищ прокурора Андреевский? Он служил в петербургской прокуратуре, когда Вера Засулич была предана суду за то, что стреляла в градоначальника Трепова за приказ выпороть студента в доме предварительного заключения. Ему поручили поддерживать обвинение в этом процессе, и он поинтересовался у начальства, можно ли ему будет в своей речи отозваться с осуждением о незаконных действиях самого Трепова, вызвавших такой кровавый протест Засулич; ему это запретили, и он без сожаления поломал свою блестящую карьеру обвинителя, вышел в отставку и стал звездой петербургской адвокатуры.

Особое очарование рассказам матери придавало то, что все эти хрестоматийные истории она не в книжках вычитала, а слышала от участника событий: от собственного деда, знаменитого в прошлом адвоката, Михаила Урусовского, лично знавшего и Плевако, и Андреевского, и Жуковского, и даже встречавшегося с ними в процессах.

Плевако, к слову, хоть и был московским адвокатом, но в Петербург наезжал блеснуть в судах, да и вообще не гнушался командировок. Вместе с Плевако Антонов прадед, будучи помощником адвоката, даже ездил в Польшу, где мэтр защищал молодого человека, Бартенева, обвинявшегося в убийстве своей возлюбленной, актрисы Варшавского театра Марии Висновской. Прадед готовил для мэтра материалы, поскольку Федор Никифорович, судя по всему, особо не утруждал себя чтением многотомных дел, а больше полагался на наитие и вдохновение.

Портрет адвоката Урусовского, видного мужчины с умными глазами, висел в кабинете над столом. Антон даже находил в себе какое-то внешнее сходство с прадедом, что, впрочем, не было удивительным, так как на него ужасно была похожа мама, тонкими чертами лица и неуловимой породистостью, а сам Антон являлся точной копией матери.

Когда Антон подрос, он узнал, что в жизни прадеда были не только занимательные истории из области судебной риторики, но и драматические катаклизмы. Пик его адвокатской карьеры пришелся на 1909 год, а потом все перестало ладиться, и он из модного дорогого адвоката, имевшего возможность выбирать себе клиентов и дела, докатился до положения поверенного, бегающего в «Кресты» к политическим заключенным.

В 1916 году защищал арестованного за вооруженный захват типографии наборщика, а наборщик оказался не простым пролетарием, но заслуженным революционером: членом фракции большевиков при Союзе печатников, с 1913 года набиравшим и распространявшим газету «Правда» и запрещенную литературу. Этот самый наборщик, по фамилии Саволайнен, по заданию большевистской фракции поступил на работу в типографию «Колокол», специально для проведения забастовки. Задание наборщику давал не кто иной, как Михаил Иванович Калинин. Вот и познакомился адвокат Урусовский с будущим всесоюзным старостой, который из партийной кассы платил ему гонорар.

Наборщика освободила из «Крестов» Февральская революция. Про своего адвоката он не забыл. Может, благодаря заступничеству своего подзащитного Урусовский чудом уцелел в октябре 1917 года, хотя открыто высказывался о преступном способе захвата власти большевиками; однако эмигрировать не захотел. Ему даже удалось сохранить большую адвокатскую квартиру в бельэтаже; в первые годы революции его не уплотнили только благодаря тому, что он работал в Наркомате внутренних дел. Как его туда взяли, с его буржуйским прошлым, история умалчивала, но факт остается фактом. Может, кто-то умный понял, что советской юстиции тоже нужны специалисты, а может, не обошлось без влияния члена РСДРП с 1913 года Саволайнена, а то и самого всесоюзного старосты.

Но было точно известно, что Калинин здорово помог прадеду в критическую минуту.

Когда строился Большой дом на Литейном, прадеда назначили председателем постройкома на этом строительстве; а работали-то там в основном заключенные. И не прорабом он являлся, скорее, а надзирателем, ведь по профессии был юристом, а не строителем.

Так вот, на вверенном ему участке работы выполнялись всегда с опережением срока и с отменным качеством, за что по окончании строительства, в декабре 1932 года, он получил в подарок от ОГПУ именные часы, с гравировкой от имени Менжинского. Мама рассказывала, что, не успев получить, он потерял каким-то образом ценный подарок. А это было чревато – разбрасываться именными часами от председателя ОГПУ; прадеду пришлось писать заявление в парткомиссию, объяснять, при каких обстоятельствах часы были утрачены... И это не прошло бесследно: хоть его и не забрали в застенок прямо с парткомиссии, да только доброжелатели сразу после заседания намекнули ему, чтобы домой не возвращался. Поэтому прадед с парткомиссии отправился прямиком на вокзал и отбыл в Москву, к Михаилу Ивановичу Калинину. С вокзала позвонил жене, велел срочно пойти в паспортный стол, заплатить паспортистке, чтобы его выписали, как будто и не жил никогда, а детей чтобы жена записала на свое имя.

Съездив в Москву, прадед каким-то образом решил свой вопрос – вернулся в Питер на ту же должность, и больше его никто не трогал. А бегство в Москву оказалось не лишним, потому что в ту же ночь за ним пришли. Но, услышав, что такого нет, бегло осмотрели квартиру и уехали на черном «воронке». И больше не приходили. Более того, неожиданно ему оставили всю огромную жилплощадь, хотя незадолго до происшествия намекали, что придется все-таки уплотняться. Эта огромная адвокатская квартира в бельэтаже пережила и тридцать седьмой год, и всю блокаду, и послевоенное время, и хрущевское. Так что благодаря бывшему адвокату Урусовскому, его потомки никогда не знали тягот квартирного вопроса.