Глава 6. ВСЁ УСТАКАНИЛОСЬ

Придя на следующий день в Дом Печати, я первым делом поднялся в секретариат за обещанным ключом от сейфа, однако до цели так и не добрался, погребённый оползнем новостей.

Главная и ошеломительная новость звучала так: Лёша остаётся выпускающим, поскольку на должность замответсека сыскался другой кандидат. Когда мне сказали, кто именно, я поначалу решил, что меня дурят. Вы не поверите, но это был тот самый журналист, кому я врал по телефону, будто на строкоотливной машине шкворень вылетел.

Как такое могло случиться? Да запросто!

Достиг он высокого поста заведующего отделом партийной жизни и возрос в собственных глазах. Самоуважение у него стало, как у товарища Победоносикова, титаническое. Капризничать начал, кобениться. Обиделся однажды на что-то, пошёл на принцип, подал заявление по собственному желанию, свято уверенный, что никто его, незаменимого, не отпустит. А редактор возьми да и подмахни бумажку.

Опомнился, ужаснулся, написал новое заявление: прошу-де принять на прежнее место. Ан место-то уже и занято! Другого успели назначить.

И что делать? Вакантное кресло всего одно — в секретариате.

— Александр Николаевич! — вскричал я, ворвавшись в кабинет ответственного секретаря. — Вы кого берёте? Ведь он же…

Тот сморщился, как от зубной боли (кстати, зубы у него болели постоянно):

— Да знаю, знаю… Н-ну… Поможешь на первых порах… подучишь…

Стало быть, дело решённое. Согласованное.

На третьем этаже тоже поначалу не поверили — знали, о ком речь. Ни один дежурный по номеру не развлекал нас так, как это удавалось Степану Степановичу (нынешнему преемнику Гургена Бейбутовича). Весь наборный сбегался посмотреть на его пометки:

«Перебрать маленьким чёрненьким».

«Тем же кеглем, но крупнее».

«Чем-нибудь покудрявее».

И никем не превзойдённое, даже им самим:

«Поставить клише на ребро!»

Не спрашивайте, что это значило. Сам не знаю…

Словом, до сейфа я добрался лишь в обеденный перерыв. Нутро железного шкафа было пусто.

* * *

Что за сволочная штука память! То, что нужно, она прячет бог знает куда, а то, что позарез необходимо забыть, так и выпячивает напоказ!

Месяца два я пребывал в нервном напряжении, вздрагивал, ждал чего-то страшного. Потом малость отпустило. Во-первых, уволившийся Гурген исчез из виду и перестал мелькать перед глазами. А с глаз долой — из сердца вон.

Во-вторых, бояться стало некогда. Новый замответсек и впрямь оказался стихийным бедствием. В цехе его иначе как Чудо-в-перьях не звали. Мало того, что не смыслил ни в чём ни бельмеса, — ещё и норовил поучать. Правда со мной у него этот номер не прошёл.

— Ты почему всё время берёшь вину на себя? — шипел он. — Ты понимаешь, что бросаешь тень на секретариат?

— Да хоть на плетень! — нагло отвечал я ему.

И вообще не слишком с ним церемонился.

В-третьих, отвлекли события общесоюзного масштаба. Таинственный Горбачёв оказался весьма неожиданным правителем: вздумал бороться с пьянством, проказник.

Вызывает меня наше Чудо-в-перьях и чуть ли не приказывает:

— Садись пиши заявление на приём.

— Куда?

— В общество борьбы за трезвость.

— Не буду.

— Почему?

— Я непьющий.

— И что?

— А у вас там одни алкаши.

— Всё равно ведь заставят!

— Не заставят.

И впрямь не заставили. Поступили мудрее: внесли тайком в списки и тайком же вычитали взносы у меня из зарплаты. Но это выяснится, жутко молвить, лишь в следующем тысячелетии.

Нет, кое-какие последствия Указ о борьбе с алкоголизмом для меня всё же имел: чтобы не чувствовать себя окончательным идиотом, я собрал волю в кулак, сходил в ту самую забегаловку неподалёку и принял первые за пять лет пятьдесят граммов водки. Кайфа — никакого. Только вот голова потом с отвычки раскалывалась.

* * *

Минуло полгода, но никто не вызывал меня повесткой, никто не звонил в дверь, не предъявлял удостоверений. Похоже, Гурген слово держал крепко: никому ничего. Я, естественно, тоже помалкивал.

Однажды, правда, посетило меня дикое предположение: а вдруг это была хохмочка самого Гургена? И, клянусь, версия была нисколько не более сумасшедшей, чем все прочие.

Тоже, конечно, чепуха… Ладно, сверстать и тиснуть полосу теоретически возможно и в одиночку, а вот уговорить линотиписта набрать подобный текст… Алиби у Гургена, понятно, нет, но ведь и мотива тоже! Пойти на такой риск — ради чего? Ради розыгрыша? Просто напугать?..

Обычно я предавался подобным размышлениям ночью по дороге домой. Вскоре, однако, завёлся у меня довольно разговорчивый попутчик.

Как выяснилось, Степашка наш (он же Чудо-в-перьях) проживал в моём дворе. И вот однажды в промозглых осенних сумерках перед самым подъездом сняли с него мимоходом пыжиковую шапку. Ростику он удобного, незначительного — чего ж не снять?

— Вы с ума сошли! — закричал он вслед грабителям. — Я — заместитель ответственного секретаря областной газеты!

Удивились, обрадовались:

— Ах, ты ещё и заместитель?..

Вернулись, отвесили пару оплеух, пошли дальше.

Так у меня были отобраны последние крохи свободного времени. Теперь Степашка вместо того, чтобы срываться со службы пораньше, ждал меня — и добирались мы до дому вместе. Идти молча он не умел, рассказывал о том, какой он хороший журналист и как его все за это стараются уничтожить…

Везёт мне на конспирологов! Правда в отличие от Александра Николаевича, мыслившего глобально, заговор Степашке мерещился хоть и всемирный, но какой-то, знаете, мелковатый, направленный лично против него.

Захожу однажды в секретариат, а он стоит бледный и потрясает оттиском гранки.

— Кто набирал?!

Взял я у него гранку, посмотрел, кто набирал. Тот самый линотипист, которому пирамиды на Марсе пригрезились.

— А в чём дело-то?

Невинный материал, лирическое стихотворение местного поэта для четвёртой полосы…

— Вот, смотри!

Я посмотрел — и стало мне весело.

— Да ладно… — сказал я, осклабясь. — Обычная глазная ошибка…

— Не бывает таких ошибок! Он нарочно! Он издевается!

А рядом член стоит весь в бронзовом уборе.

Он каждой веткой ловит голоса…

Линотип всегда поражал моё воображение. Самое живое изо всех виденных мною устройств. Представьте себе некий бредовый гибрид плавильной печи с пишущей машинкой, вытяжной трубой и ажурно-кованым механизмом каких-нибудь, я не знаю, курантов.

Не скажу, что часами, но уж минутами я точно мог стоять разиня рот перед этим огромным вмурованным в бетонный пол насекомым. Оно стрекотало, полязгивало, ни с того ни с сего принималось проворачивать в своём нутре какие-то причудливые колеса, судорожно распрямлять металлические суставы — и, как казалось, мало зависело от сидящего за клавиатурой человека.

То есть механизм почти разумный и склонный вдобавок к озорству: обожает в частности выбрасывать вместо литеры «к» литеру «ч», поскольку зубчатый