Тома просилась домой. Молча. Только вздыхала. Ни таблетки, ни лечение ей не помогали. Нина видела, что мама хочет вернуться, но боялась ее отпустить.

Она уехала неожиданно. Когда Нина пришла вечером с работы, мамы не было, она оставила записку: «Нино, я уехала. Ася за мной досмотрит».

Нина тогда чуть не сошла с ума. Как мама смогла побороть все свои страхи, как смогла спуститься на лифте с сумкой? Как смогла купить билет и добраться до аэропорта?

Нина позвонила крестной, которая, как всегда, была лаконична и сдержанна:

– Не волнуйся, Рафик ее встретит. Она сделала все правильно. Здесь ей будет лучше.

Нина плакала и не понимала, как мама могла променять столичную квартиру с горячей водой и всеми удобствами на жизнь там, в доме, где все было подчинено выживанию, а вся жизнь крутилась вокруг быта, и не было никакой возможности хоть полчаса побыть в одиночестве. И почему мама решила, что с родной дочерью ей будет хуже, чем с Асей и другими соседками?

* * *

Их район так и назывался – «Болото». Дома были построены на искусственно высушенном болоте, о существовании которого напоминал хор лягушек, начинавший выступление после ночного дождя. Нина все свое детство засыпала под мелодичное кваканье и звук гудящего вентилятора.

Звуки для жителей района значили очень многое. Они, как слепцы, слышали все и даже больше, словно эта способность передавалась на генном уровне из поколения в поколение. Впрочем, обострен был не только слух, но и зрение. Дети, едва встав на ножки, учились видеть в темноте.

Их дом. Пятиэтажка, которая стояла вопреки законам гравитации и архитектурному замыслу. Изначально построенная без балконов, она обросла лоджиями и крошечными навесными балкончиками, или увитыми диким виноградом, или уставленными кадками с развесистыми, как пальмы, кактусами.

Балконы соседи строили совместными усилиями – это превращалось в священнодействие, не помочь было нельзя: заливали бетон, доставали арматуру, крепили, проверяли на прочность.

Каждому окну полагался свой трос, который тянулся к окну дома напротив. На тросе развешивали белье, которое сушилось на ветру. Хорошие, образцовые хозяйки вывешивали белье «по росту»: от самых маленьких вещей – колготок и детских маек, до самых больших – простыней и пододеяльников. Рубашки обязательно должны были быть расправлены, полотенца следовало встряхнуть и растянуть без единой морщинки, чтобы не пришлось потом разглаживать. Не потому что лень, а потому что свет могут отключить, и тогда не до глажки – успеть бы обед приготовить.

В обязанности Нины входило собирать высохшее белье. Надо было тянуть на себя трос так, чтобы вещи не попали в механизм и не испачкались маслом. Ни разу у Нины не получилось повесить белье так, как делала мама, и ее трос, который видели все соседки, был немым укором в безрукости.

Девочкам в пример неизменно ставили соседку Сону. Ей всегда несли детские мягкие игрушки, в которые подросшие дети переставали играть, и она их сначала вручную стирала, а потом развешивала «по росту»: сначала маленьких зайчат и медвежат, а в конце – больших медведей, которых подвешивала за уши. Медведи висели, тараща глаза. Сона потом раздавала игрушки новорожденным младенцам соседок. И каждый день на тросе появлялись новые белки, зайцы и собачки – выстиранные, вычесанные, высушенные. А если на тросе появлялся плюшевый монстр, которого Сона вывешивала непременно в середину троса, значит, жди прибавления. Она чувствовала беременность у женщин раньше врачей, раньше самой будущей матери. Самые большие игрушки доставались самым маленьким детям. Как правило, тогда, когда младенцу исполнялось сорок дней и его начинали показывать людям, не боясь дурного глаза.

Здесь росло, колосилось и плодоносило все, что ни воткнешь. Кактусы, которые так любила Тамара, достигали гигантских размеров. Они стояли в кадках и топорщились колючками. У Томы была легкая рука. Она ела сушеный финик и втыкала косточку в ближайший цветочный горшок. Тома вообще ничего не выбрасывала, даже косточки. Сказывалось прошлое, когда семья жила без света, воды и даже самых необходимых вещей. Так вот, даже косточки у нее прорастали.

Нине на память от мамы остался финиковый росток, который она, когда была в Москве, посадила в горшок, стоящий в общем коридоре. Там долго и мучительно погибал фикус – засыхал, но не сдавался. А благодаря Томе и фикус ожил, и финиковая косточка проросла. Они прекрасно уживались в одном горшке, как уживалась Тамара со всеми соседями.

Два раза в год Тамара с Ниной и дядей Вахо ездили на кладбище, на могилу отца. Вез их всегда Рафик. Он же брал с собой специальный топорик с закругленным лезвием – вырубать кусты, иначе к могиле подойти было невозможно. Тома держала в руках мешочек с крупной солью – считалось, что если смешать соль с землей и посыпать этой землей могилу, то на ней ничего расти не будет. Но даже этот способ, восхваляемый соседками, у Тамары не действовал. Все равно Рафику приходилось идти первым, прорубая тропинку, а Вахтанг с Томой вырывали руками сорняки.

Выезжать приходилось очень рано, часов в шесть, чтобы успеть хотя бы до одиннадцати. Но уже к восьми они все были липкие от пота и жары. Бутылки с водой, которые Вахтанг загружал в багажник к Рафику, нагревались, становясь почти горячими, и пить становилось противно. Зато после тяжелой работы, когда могилу можно было увидеть с дороги, когда памятник был освобожден от цепких, с крепкими корнями растений-вьюнов, они отправлялись есть рыбу. Рафик и Вахтанг очень любили рыбу, только что выловленную, поджаренную сразу же, здесь, в придорожном кафе.

– Ешь, Нина, это же хлеб! – говорил Рафик.

А Нина только удивлялась, почему он называл камбалу хлебом? Потом мама ей объяснила, что на рыболовецком судне, на котором плавал дядя Рафик, камбала была на завтрак, обед и ужин. Она не считалась ценной рыбой и шла морякам на повседневную еду, поэтому ее и назвали хлебом, который как раз был в большом дефиците.

Специально для мамы Вахтанг брал горбуля, Тома благодарила его взглядом. Вахтанг всегда знал, что она любит. Перед Ниной ставили огромную тарелку с мидиями, остро пахнущими морем, которые за еду вообще никто не держал – так, семечки, детям баловство.

– Спасибо тебе, – благодарила Тамара Рафика, который, конечно же, отказывался брать деньги.

– О чем ты говоришь? – обижался тот. – Кто поможет, как не сосед? Куда пойдешь? Не чужие ведь!

* * *

Этого Тамара тоже не могла понять – как это дочь не знает, кто живет внизу? А кто стучит наверху? На лестнице стоит детский велосипед – сколько лет мальчику? Как можно этого не знать?

Нина боялась признаться матери, что не хочет никого знать, нет никакого желания, и такая норма поведения, принятая у жителей столицы, ей очень нравится.

Откуда в ней было такое равнодушие, ни Тамара, ни сама Нина не знали. Тома только качала головой, и бровь от возмущения ползла вверх. Ведь не так она воспитывала дочь, не по таким правилам.

Нина тоже помнила, как в беду, в несчастье собирались все соседи, всем домом, всем миром, чтобы помочь справиться.