– Да, но когда же? – спросил брат Атхиры.

– Когда-нибудь рано поутру, – ответил Сакат Сингх и пошел просить у полковника сахиб-бахадура недельный отпуск.

– Я сохну, как дерево, которое ободрали весной! – стонала Атхира.

– Тебе скоро станет лучше, – говорил Сакат Сингх и наконец рассказал ей о том, что задумал, и оба они тихо рассмеялись, ибо любили друг друга. Но с того часа Атхире стало лучше.

Они уехали вместе; путешествовали в вагоне третьего класса, как полагалось по воинскому уставу, а потом в повозке – по низким горам и пешком – по высоким. Атхира вдыхала сосновый запах своих родных гор. влажных – Гималайских гор.

– Хорошо быть живыми, – промолвила Атхира.

– Ха! – произнес Сакат Сингх. – Где дорога на Кодру и где дом лесника?..

– Двенадцать лет назад оно стоило сорок рупий, – сказал лесник, отдавая свое ружье.

– Вот тебе двадцать, – сказал Сакат Сингх, – а пули дашь мне самые лучшие.

– Как хорошо быть живыми, – задумчиво промолвила Атхира, вдыхая запах соснового перегноя; и они стали ждать, пока ночь не опустится на Кодру и Донга-Па.

На вершине горы, выше избушки, был заготовлен костер из сухих дров – это Маду сложил его, собираясь пережигать уголь на другой день.

– Молодец Маду – избавил нас от этого труда, – сказал Сакат Сингх, наткнувшись на костер, сложенный квадратом; каждая сторона его достигала двенадцати футов, а высота – четырех. – Подождем, пока не взойдет луна.

Когда луна взошла, Атхира преклонила колено на костре.

– Будь у меня хотя бы казенная винтовка, – с досадой проговорил Сакат Сингх, косясь на перевязанный проволокой ствол лесникова ружья.

– Поспеши, – сказала Атхира, и Сакат Сингх поспешил; но Атхира уже не спешила. Тогда он поджег костер со всех четырех углов и влез на него, перезаряжая ружье.

Язычки пламени стали пробиваться между толстыми бревнами, поднимаясь над хворостом.

– Правительству не худо бы обучить нас спускать курок ногой, – мрачно проворчал Сакат Сингх, обращаясь к луне.

То было последнее суждение сипая Саката Сингха.

Рано утром Маду пришел на огнище, вскрикнул от ужаса и побежал ловить полицейского, объезжавшего округ.

– Этот низкорожденный сгубил дрова для угля, а стоили они целых четыре рупии! – задыхался Маду. – Кроме того, он убил мою жену и оставил письмо, которое я не могу прочесть; оно привязано к сучку на сосне.

Прямым писарским почерком, усвоенным в полковой школе, сипай Сакат Сингх написал:

«Если что от нас останется, сожгите нас вместе, ибо мы совершили надлежащие молитвы. Кроме того, мы прокляли Маду и Малака, брата Атхиры, – оба они злые люди. Передайте мое почтение полковнику сахиб-бахадуру».

Полицейский долго и пытливо смотрел на брачное ложе из красного и белого пепла, на котором, тускло чернея, лежал ствол лесникова ружья. Он рассеянно ткнул каблуком со шпорой полуобугленное бревно; с треском взлетели искры.

– Совершенно необычайные люди, – проговорил полицейский.

«Уиу… уиу… уию», – шептали язычки пламени.

Полицейский включил в свое донесение одни лишь голые факты, так как пенджабское правительство не поощряет романтики.

– Так кто же уплатит мне эти четыре рупии? – ныл Маду.

Рок и правительство Индии превратили пост Кашиму в тюрьму, и так как страдающим в ней несчастным помощи ждать неоткуда, я пишу этот рассказ, уповая на то, что, быть может, он побудит индийское правительство отпустить ее обитателей-европейцев на все четыре стороны.

Кашима окружена кольцом скалистых Досехрийских гор. Весной она объята пламенем цветущих роз; летом розы умирают и горячие ветры дуют с гор; осенью белые туманы, ползущие с болот, окутывают всю местность, как бы заливая ее водой, а зимой морозы пригибают к земле все юное и нежное. Вид из Кашимы однообразный: совершенно ровное пространство, занятое пастбищами и пашнями, поднимающееся к голубовато-серым кустарникам Досехрийских гор.

Здесь нет никаких развлечений, кроме охоты на бекасов и тигров, но тигров уже давным-давно выгнали из горных пещер, где были их логовища, а бекасы прилетают только раз в году. От Кашимы до ближайшей к ней станции Наркары сто сорок три мили по колесной дороге. Но кашимцы никогда не ездят в Наркаду, где живет не менее двенадцати человек англичан. Они остаются в кольце Досехрийских гор.

Вся Кашима снимает с миссии Вансейтен обвинение в заранее обдуманном намерении причинить зло; но вся Кашима знает, что она, она одна заставила страдать всех других.

Это знают инженер Боулт, миссис Боулт и капитан Каррел. Они составляют все английское население Кашимы, за исключением майора Вансейтена, с которым никто не считается, и миссис Вансейтен, с которой считаются больше, чем со всеми прочими.

Имейте в виду, хоть вы и не поймете этого, что в маленьком, скрытом от мира обществе, где нет общественного мнения, все законы смягчаются. Будь израильтяне простым цыганским табором в десяток шатров, их вождь ни за что на свете не стал бы трудиться влезать на гору и потом тащить вниз литографированное издание десяти заповедей, а мир избежал бы многих неприятностей. Когда человек живет в полном одиночестве на какой-то станции, он в известной мере рискует пойти по пути зла. Риск увеличивается в геометрической прогрессии с добавлением каждой единицы к числу населения вплоть до двенадцати – числа присяжных заседателей. Когда число это превышено, возникает страх и вытекающая из него сдержанность, а человеческие поступки несколько теряют свой нелепо-судорожный характер.

Мир и покой царили в Кашиме, пока не приехала туда миссис Вансейтен. Она была очаровательная женщина – так говорили все и всюду, – и она очаровывала всех и каждого. Несмотря на это, а быть может, поэтому, раз уж судьба так лукаво превратна, она любила только одного человека, а именно майора Вансейтена. Будь миссис Вансейтен некрасива или глупа, Кашима поняла бы это. Но она была красивая женщина, с очень спокойными глазами, серыми, словно озеро, перед тем как его коснется свет восходящего солнца. Ни один мужчина, видевший эти глаза, не мог впоследствии объяснить, что она за женщина и как на нее нужно смотреть. Глаза ослепляли его. Женщины говорили, что она “недурна собой, но портит себя старанием казаться такой серьезной”. Однако серьезность ее была естественной. Она не привыкла улыбаться. Она только шла сквозь жизнь, глядя на тех, кто проходил мимо, и женщинам это не нравилось, а мужчины преклонялись перед нею и благоговели.

Она знает, какое зло причинила Кашиме, и очень огорчена этим, но майор Вансейтен не может понять, почему миссис Боулт не заходит к вечернему чаю хотя бы раза три в неделю.