Остаюсь преданный Вам, учитель мой и наставник, с коим связывают меня прочные узы любви, ученик Ваш Тодрос-Лемл, основатель и глава школы Талмуд-Тора для юных сыновей Израиля в городе Замосць».

3

Доктор Шмарья Якоби, секретарь синагоги на Тломацкой улице, в последние годы уделял меньше внимания бухгалтерским книгам и больше — священным. Жена его давно умерла, дети переженились и вышли замуж. Все дни и половину ночей просиживал он за книгой по истории календарей и, кроме того, переводил на иврит «Потерянный рай» Мильтона. Это был невысокий, сутулый семидесятилетний старик с маленькой головкой, на которой красовалась шестиугольная камилавка. Из седой редкая его бородка сделалась какой-то линяло-желтой. Серые глаза скрывались за затемненными стеклами приспущенных на нос очков. В данный момент он поднимался по лесенке, чтобы достать книгу с верхней полки книжного шкафа. Поднимался медленно, сначала ставил одну ногу, потом, после паузы, подтягивал вторую и отдыхал на каждой ступеньке. Вытянул руку, достал книгу со второй полки сверху и стал ее перелистывать, вглядываясь в страницы через увеличительное стекло.

«Да, да, да, лепет, вздор, пустая болтовня…» — пробормотал он себе под нос на идише, чуть растягивая на немецкий манер слова.

Открылась дверь, и вошел старший шамес, краснолицый мужчина с курчавой бородой. Он был в легком шерстяном пальто, в полосатых брюках и в широкой, похожей на кастрюлю кипе.

— Герр профессор, — сказал он, — пришел какой-то молодой человек с письмом.

— Что? Кто такой? Что ему надо? Нет у меня времени.

— Я так ему и сказал, но у него письмо, документ как-никак. Письмо от вашего, профессор, ученика.

— Какой еще ученик?! Нет у меня никакого ученика! — Старик весь затрясся от ярости, и лестница тряслась вместе с ним.

— В таком случае я скажу ему, чтобы он уходил.

— Постой. Пусть войдет. Нет от них покоя.

Шамес ушел. Старик с трудом спустился с лестницы и на дрожащих ногах подошел к двери, поднеся к глазам увеличительное стекло, словно готовясь воззриться в душу посетителя. Аса-Гешл приоткрыл дверь и замер на пороге.

— Ну, ну, заходи, — с нетерпением проговорил старик. — Письмо где?

Он выхватил конверт, который протянул ему Аса-Гешл, вцепился тонкими пальцами в лист бумаги и поднес его вплотную к темным стеклам очков. И долгое время не двигался. Казалось, он спит стоя. Вдруг он очнулся и резким движением перевернул исписанный лист. Аса-Гешл снял свою бархатную кипу. Его льняные пейсы были аккуратно подстрижены, из-за ушей торчали лишь небольшие пучки волос. После минутного колебания он вновь водрузил кипу на голову.

— Nu, ja. Так, так, — сухо обронил старик. — Старая история. Сын раввина. Философ. Экстерн. Все одно и то же — в точности как полвека назад.

Он опять перевернул письмо, как будто стремился вычитать в нем что-то еще, написанное между строк, а затем, столь же стремительно, сменил свой изящный немецкий выговор на самый заурядный идиш:

— Почему вместо всей этой ерунды ты не обучился ремеслу?

— Родители были против.

— Это никогда не поздно.

— Я бы с большим удовольствием учился.

— Что значит «учился»? Логарифмами ты никого здесь не удивишь. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Сейчас начинать уже поздно. Все экстерны на экзаменах проваливаются. А если даже и сдают, в университет все равно не попадают. Уезжают в Швейцарию и возвращаются хорошо обученными шноррерами.

— Шноррером я не буду.

— Будешь — когда проголодаешься. Ты еще молод и неопытен. Верно, не спорю, у нас, у евреев, есть голова на плечах. Но мозги наши абсолютно никому не нужны. Почитай древних мудрецов, они ведь говорили, что мудрость бедняка достойна презрения.

— Я хочу учиться, несмотря ни на что.

— Безумец! Там, где нет хлеба, нет и знаний. Что у тебя со здоровьем? Ты кашляешь? Харкаешь кровью?

— Упаси Бог.

— Большинство таких, как ты, больны, и их приходится отправлять в санаторий. А некоторые так отчаиваются, что дают обратить себя в другую веру.

— Я не обращусь.

— Всё вы, молодые, знаете наперед. Но когда у вас рвутся сапоги и нет крыши над головой, вы сами со всех ног бежите к миссионерам.

— Может, я смогу давать уроки… — рискнул сказать Аса-Гешл. Он вынул из кармана синий носовой платок и вытер вспотевший лоб.

— О чем ты говоришь? Ты и сам мало что знаешь. Прости меня за откровенность, я старый человек, я скоро умру, а потому буду говорить правду. Ты не понимаешь, как делаются дела. — Голос его сделался мягче, он приблизился к Асе-Гешлу. — В наши дни недостатка в образовании нет. Учатся все. У нас в синагоге есть дворник, у дворника сын — даже он овладел логарифмами. Причем, очень может быть, не хуже тебя. Ну, а польский и русский он уж точно знает лучше, к тому же он тебя моложе. И вдобавок он христианин, перед ним открыты все двери. И как ты собираешься с ним конкурировать?

— Я ни с кем не собираюсь конкурировать.

— Без этого нельзя. Такова жизнь — это постоянная борьба. Нашим молодым людям не дают ходу. И в других странах, кстати, тоже. Кстати, почему ты не женат?

Аса-Гешл промолчал.

— В самом деле, почему? Молодой человек должен рано или поздно жениться. Тогда, по крайней мере, у него будут жена, пища и крыша над головой в доме ее родителей. А о завтрашнем дне пусть заботится Всевышний. Здесь же ты можешь помереть с голоду, и всем на это будет наплевать. Очень сожалею, но ничем помочь не могу. Я, как видишь, почти совсем ослеп.

— Я понимаю и прошу прощения. Спасибо и всего наилучшего.

— Погоди, не уходи. Другие пристают с ножом к горлу, а ты сразу же на попятный. Если ты, в придачу ко всему, еще и горд, тогда тебе уж точно погибель.

— Но у вас, вероятно, нет времени.

— Мое время не стоит и понюшки табака. Первым делом я дам тебе записку к Шацкину, у него бесплатная кухня для студентов. Сможешь там бесплатно пообедать.

— Мне не нужны бесплатные обеды.

— Боже, Боже! Ты, я вижу, еще и упрям! Обеды не бесплатные. За них платят богатые люди. От твоих обедов Ротшильд не обеднеет.

Старик махнул Асе-Гешлу рукой, чтобы тот сел на кожаный диванчик, а сам подсел к письменному столу и окунул перо в полупустую чернильницу. Постанывая, он набросал несколько слов, встряхнул пером и поставил на бумагу небольшую кляксу. Дверь открылась, и опять вошел шамес.

— Герр профессор, к вам Абрам.

— Что за Абрам? Какой еще Абрам?

— Абрам Шапиро. Зять Мешулама Муската.

Бледно-желтое лицо старика расползлось в улыбке.

— А, этот. Тот еще циник. Пускай войдет.