class="epigraph">

Франсиско Луису Бернардесу

Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа, Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера. Множество незастроенных пустырей, следы упадка.

Мануэль Бильбао. Буэнос-Айрес (1902)

Это слова тоски

о колоннах ворот, ложившихся тенью

на немощеную площадь.

Это слова тоски

в память о длинном косом луче

над вечерними пустырями.

(Здешнего неба даже под сводом аркад

было на целое счастье,

а на пологих крышах часами лежал закат.)

Это слова тоски

о Палермо глазами бродячих воспоминаний,

поглощенном забвением, смертью в миниатюре.

Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманки

или обветренных скотогонов

с бесцеремонным рожком 64-го года

возле ворот, наполнявших радостью ожиданья.

Смоковницы вдоль прогалин,

небезопасные берега Мальдонадо —

в засуху полного глиной, а не водою —

и кривые тропинки с высверками ножа,

и окраина с посвистом стали.

Сколько здесь было счастья,

счастья, томившего наши детские души:

дворик с зацветшей куртиной

и куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,

старый Палермо милонг,

зажигающих кровь мужчинам,

колоды креольских карт, спасенья от яви,

и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.

В здешних прогалах, где небо пускало корни,

даже и дни тянулись

дольше, чем на каменьях центральных улиц.

Утром ползли повозки

Сенеками из предместья,

а на углах забегаловки ожидали

ангела с дивной вестью.

Нас разделяет сегодня не больше лиги,

и поводырь вспоминающему не нужен.

Мой одинокий свист невзначай приснится

утром твоим уснувшим.

В кроне смоковницы над стеною,

как на душе, яснеет.

Розы твоих кафе долговечней небесных красок

и облаков нежнее.

Дорогой воспоминаний

Мои воспоминания о домашнем саде:

благословенная жизнь растений,

жизнь учтивая, – тайной покрыта,

взлелеяна она людьми.

Пальма самая высокая под здешним небом,

птичий домик воробьев;

виноградная лоза с черным виноградом,

летние деньки дремали в ее тени.

Крашеная мельница:

трудолюбиво на ветру эпох старинных колесо,

гордость дома нашего, ведь у других

текла река под чашечками черпаков.

Подвал по кругу в основании дома —

у сада голова шла кругом,

и страшно было заглянуть сквозь щелку

в подземелье, полное воды искусной.

Сад, перед решеткой завершали путь свой

терпеливые извозчики,

и грубый карнавал ошеломлял

оркестром шумным бродячих музыкантов.

Амбар, укрыватель преступлений,

занимал он угол сада;

но у тебя тростник был, чтобы править копья,

и воробьи, чтобы прочитать молитву.

Сон твоих деревьев по ночам

со сном моим всегда сливался,

и опустошение сороки

заразило древним страхом кровь мою.

Твои редкие ветки у основания

для нас становились географией;

холм был «земляной горою»

и смелость – его откосом.

Сад, я прочту свою молитву,

чтобы никогда не забывать:

воля или случай тень отбросить —

были твоими деревьями.

Исидоро асеведо

По правде говоря, не знаю я всего о нем —

разве что набор названий, мест и дат:

обманы слова, —

но с дрожащим почитанием я отвоевал его последний день,

не тот, что видели другие, а собственный его,

хочу отвлечься от своего предназначенья, чтобы об этом написать.

Верный говору портеньо за игрой в труко,

альсинист, рожденный на лучшей стороне Арройо-дель-Медио,

комиссар на старом рынке в Онсе,

комиссар третьего района,

он ринулся в сраженья, лишь Буэнос-Айрес захотел того,

в Сепеде, и в Павоне, и на берегу Корралеса.

Но голос мой принимать его сраженья не обязан,

потому что их унес мой дед в невесомость сновиденья.

Потому что то, о чем другие создают стихи,

он отправил в сновиденье.

Когда легочный отек подтачивал его

и жар терзал его лицо,

он собрал свидетельства живые памяти своей,

чтобы измыслить этот сон.

Случилось это в доме на улице Серрано,

в девятьсот пятом, знойным летом.

Во сне его два войска

сошлись в тени сраженья;

он перечел отряды все, знамена и подразделенья.

«Командиры в данный миг ведут переговоры», —

           сказал он громко, надеясь, что его услышат,

и приподняться захотел, чтобы увидеть их.

Он провел осмотр в пампе:

увидел он пересеченку, на ней пехота смогла бы продержаться,

и плоскую равнину, на ней атака конницы была неотразима.

Провел он смотр последний,

собрал он сотни лиц, которых, не ведая о том, знает

                        человек на исходе своих лет:

бородатых лиц, что будут таять на дагеротипах,

лиц, что были рядом с ним на мосту Альсина и в Сепеде.

Он грубо вторгся в прошлое свое,

чтобы свершить бесплотный подвиг, на который

                   обрекала его вера, но не слабость;

собрал он армию теней портеньо,

чтобы они его убили.

Вот так в спальне с окнами в сад

за родину погиб он в сновиденье.

Для меня в старинную метафору обернули его смерть; я не поверил.

Я слишком юным был, не знал тогда о смерти, был бессмертным;

и долго я искал его, бродя по комнатам без света.

Ночь перед погребеньем у нас на юге

Летисии Альварес де Толедо

По случаю смерти —

мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, —

где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,

позабытый дом, которого мне не увидеть,

а он меня ждет всю ночь

со свечами, горящими в час, когда люди спят,

спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,

почти нереальный с виду.