ценности впервые проглядывает идея, которая всегда меня волновала. Самое полное ее изложение – в эссе «Новое опровержение времени» («Новые расследования», 1952). Ошибка, обнаруженная еще Парменидом и Зеноном Элейским, таится в утверждении, что время состоит из отдельных мгновений, которые возможно разъединять так же, как и пространство, состоящее из точек.

Росас

Сочиняя это стихотворение, я, конечно, знал, что один из дедов моих дедов был предком Росаса. Ничего потрясающего в этом нет, если учесть малую численность нашего населения и почти кровосмесительный характер нашей истории.

В 1922 году я предчувствовал ревизионизм. Это развлечение состоит в «ревизии» нашей истории не для того, чтобы докопаться до истины, но чтобы прийти к заранее предустановленному выводу: к оправданию Росаса, к оправданию любого существующего диктатора. Я, как видите, до сих пор остаюсь дикарем-унитарием.

Луна напротив

(1925)

Предисловие

В 1905 году Герман Бар заявил: «Единственная обязанность – быть современным». Двадцать с лишним лет спустя я тоже взвалил на себя эту совершенно излишнюю обязанность. Быть современным – значит быть актуальным, жить в настоящем, а это общий для всех удел. Никто – за исключением одного смельчака, придуманного Уэллсом, – не овладел искусством жить в прошлом или в будущем. Всякое произведение есть порождение своего времени: даже точнейший в деталях исторический роман «Саламбо», главными героями которого являются наемники времен Пунических войн, – типичный французский роман XIX в. Мы ничего не знаем о литературе Карфагена, – вполне возможно, она была чрезвычайно богатой, – кроме того, что в ней не было книги, подобной роману Флобера.

Помимо этого, я захотел стать аргентинцем – забыв, что уже им являюсь. Я отважился приобрести несколько словарей аргентинизмов, из которых почерпнул ряд слов, которые сегодня едва ли могу расшифровать: «madrejón», «espadaña», «estaca pampa»…

Город из «Жара Буэнос-Айреса» – камерный, глубоко личный, здесь же он предстает пышным и многолюдным. Я не хочу быть несправедливым к этому сборнику. Одни стихи («Генерал Кирога катит на смерть в карете»), быть может, обладают всей броской красотой переводных картинок; другие же («Листок, найденный в книге Джозефа Конрада»), по моему мнению, не посрамят своего автора. Я не чувствую себя причастным к этим стихам; меня не интересуют их огрехи и достоинства.

Я немного изменил эту книгу. И теперь она уже не моя.

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 25 августа 1969 г.

Улица, где розовый магазин

Ночь вглядывается в каждый проулок,

будто великая сушь, вожделеющая дождя.

Уже все дороги так близко,

даже дороги магии.

Ветром приносит оторопевший рассвет.

На рассвете страшат неминуемые поступки, рассвет сминает.

Ночь напролет я бродил.

И застал непокой рассвета

меня на случайно попавшейся улице,

откуда вновь незыблема пампа

на горизонте,

где пустоши за проволочной оградой развоплощаются в сорняках,

и где магазин, такой светлый,

как прошлым вечером новорожденный месяц.

Знакомое воспоминание: угол

с высокими цоколями и обещанием патио.

Чудесно быть свидетелем тебя, привычной, раз дни мои

созерцали так мало вещей!

Луч уже вонзается в воздух.

Годы мои прошли земными дорогами и морскими путями,

но только с тобой я впритык, с твоим покоем и розовым светом.

Не твои ли стены зачали зарю,

магазин, светлый, на сколе ночи.

Думаю так, и глаголю среди домов,

исповедуюсь в моей нищете:

я не глядел на реки, моря и горы,

но свет Буэнос-Айреса прикипел ко мне.

И я выковываю стихи о жизни и смерти

из луча этой улицы,

широкой, истерзанной:

только ее мелодии учит меня бытие.

Горизонту предместья

Пампа:

Я различаю твои просторы в глубине предместий,

я истекаю кровью твоих закатов.

Пампа:

Я слышу тебя в задумчивом звоне гитар,

и в высоких птицах, и в усталом шуме

пастушеских телег, что приезжают с лета.

Пампа:

Мне достаточно границ моего двора,

чтобы чувствовать тебя своей.

Пампа:

Я знаю, тебя терзают

борозды, переулки и разрушительный ветер.

Поруганная страдалица, ты уже – сущая на небесах.

Не знаю, в тебе ли смерть. Я знаю, что ты в моем сердце.

Прощание

Вечер, размывший наше прощание.

Вечер стальной, и сладостный, и монструозный, как темный ангел.

Вечер, когда наши губы жили в обнаженной близости поцелуев.

Неодолимой волной захлестнуло время

нас в уже бесполезном объятии.

Вместе мы расточали страсть, не ради нас, но во славу уже подступающего одиночества.

Свет нас отверг, срочно явилась ночь.

Мы к решетке прошли под тяжестью тени, уже облегченной утреннею звездою.

Как уходят с потерянных пастбищ, я вернулся из наших объятий.

Как покидают страну клинков, я вернулся из твоих слез.

Вечер длится живой, как сон,

среди других вечеров.

Потом я обрел и миновал

ночи и дни долгого плавания.

Предчувствие любящего

Ни близость лица, безоблачного, как праздник,

ни прикосновение тела, полудетского и колдовского,

ни ход твоих дней, воплощенных в слова и безмолвье, —

ничто не сравнится со счастьем

баюкать твой сон

в моих неусыпных объятьях.

Безгрешная вновь чудотворной безгрешностью спящих,

светла и покойна, как радость, которую память лелеет,

ты подаришь мне часть своей жизни, куда и сама не ступала.

И, выброшен в этот покой,

огляжу заповедный твой берег

и тебя как впервые увижу – такой,

какой видишься разве что Богу:

развеявшей мнимое время,

уже – вне любви, вне меня.

Генерал Кирога катит на смерть в карете

Изъеденное жаждой нагое суходолье,

оледенелый месяц, зазубренный на сколе,

и ребрами каменьев бугрящееся поле.

Вихляется и стонет помпезная карета,

чудовищные дроги вздымаются горою.

Четыре вороные со смертной, белой метой

везут четверку трусов и одного героя.

С форейторами рядом гарцует негр по кромке.

Катить на смерть в