Этот маскарад вызывал озлобление и антисемитские настроения в массах пленных, хотя справедливость требует указать, что, занимая должности старших в рабочих командах, канцеляристов и переводчиков, военнопленные евреи злоупотребляли своим привилегированным положением ничуть не больше, хотя и не меньше, чем военнопленные других национальностей, занимавшие те же места. Мне известны даже случаи, например в лагере Эстергом в Венгрии, когда евреи-военнопленные какого-либо лагеря собирались на импровизированные митинги для выражения порицания и оказания давления на тех своих соотечественников, которые своими действиями вызывали особенное озлобление среди пленных. «Мы не хотим, чтобы из-за этих нескольких мерзавцев нам потом делали в России погромы», – было обычным доводом на этих собраниях.

К сожалению, следует отметить, что когда в России произошла революция, она была принята как гарантия безнаказанности всеми, кто свое личное благополучие строил на угнетении других пленных, и после нее уже никто не думал считаться с уговорами и более порядочных и более благоразумных своих соотечественников.

Чтобы не быть односторонним и несправедливым, я должен указать, что мне приходилось и слышать, и лично встречать евреев, сумевших заслужить в плену и уважение, и право на благодарное воспоминание. Я назову мадьярского еврея доктора Гуго Мольнара в госпитале в Сатмар-Немете, или Шара, бывшего подрядчиком и поставщиком в Кёсегском госпитале, о которых, вероятно, с благодарностью вспоминают те из русских военнопленных, которые имели с ними дело. Из военнопленных русских евреев мне вспоминается вольноопределяющийся Гавриил Рутштейн Таврический, студент-медик, кажется, Яффского университета, служивший лаборантом в госпитале Сатмар-Немете. Для того чтобы облегчить русским военнопленным признание инвалидами и возвращение на родину, он подменял взятые на исследование мокроту и кровь не больных туберкулезом пленных с мокротой и кровью больных; при этом, в случае раскрытия его действий, ему грозили не только потеря места, но и серьезное наказание…

Но уж так устроена человеческая память, что дурное запоминается прочнее и крепче, чем хорошее, да и случаев вспоминать дурное было более, чем вспоминать хорошее, и поэтому пленные в громадном большинстве проникались погромными настроениями.

Вообще же все старшие команд и рабочих партий, канцеляристы и переводчики из военнопленных без различия национальностей пользовались в громадном большинстве случаев вполне заслуженной ненавистью своих сотоварищей по плену. Они вступали в сделки с младшим командным составом и низшей администрацией лагерей из австрийских низших чинов, недодавая полагавшегося пленным довольствия, умышленно неверно переводили жалобы и заявления пленных, чтобы покрыть злоупотребления и т. п.

Мне лично пришлось быть свидетелем того, как в инвалидном госпитале в Брюксе канцеляристы и переводчики из военнопленных подменяли за взятки «истории болезни» свидетельствуемых, отправляя в лагеря и на работу пленных, признанных врачебной комиссией подлежащими отправлению на родину как инвалиды, и предназначая к отправке как инвалидов тех, кто были признаны комиссией менее тяжело больными. Все это вызывало глухое недовольство, которое от времени до времени прерывалось зверскими расправами.

Наиболее часто применялся один и тот же способ расправы: вызывавшего к себе особую ненависть канцеляриста или пленного, уличенного в том, что он является шпионом лагерной комендатуры, топили в выгребных и ретирадных ямах. Австрийское командование обыкновенно даже не пыталось расследовать преступления этого рода и замалчивало их, зная, что соучастниками в таком преступлении является почти весь состав лагеря.

Кроме старших команд, канцеляристов и переводчиков в наиболее благоприятном положении оказывались некоторые из квалифицированных рабочих и в первую очередь наборщики, необходимые для печатания распространяемой среди пленных агитационной пораженческой литературы.

Недурно удавалось устраиваться некоторым электромонтерам и техникам, положение же простых фабричных рабочих в большинстве своем было тяжелым.

Неодинаково было положение пленных, назначаемых на полевые работы: попадавшие на работы к какому-нибудь помещику или зажиточному крестьянину были в наиболее благоприятном положении, так как в самом худшем случае хозяин смотрел на них как на рабочий скот, изнурять который непосильной работой или дурным питанием не входило в его личные расчеты. Напротив, чаще к ним относились так же, как и к своим батракам, а иногда как к членам своей семьи. При этом, как мною уже указывалось выше, нередки были случаи сожительства военнопленных со своими домохозяйками.

Положение пленных, попадавших в большие рабочие дружины, назначаемые на полевые работы, было значительно хуже, но еще тяжелее было положение тех, кто попадал на какие-либо работы публичного характера: проведение дорог, осушку болот и т. п. Одними из самых тяжелых, как по характеру, так и по продолжительности работы и по недостаточности питания, были работы на шахтах и рудниках.

Очень дурной репутацией в этом отношении пользовался Брюкский каменноугольный район. Следует отметить, что продолжительность работы пленных в шахтах была значительно больше, чем остальных шахтеров, и не была ограничена какими-либо определенным временем; при этом военнопленные, назначенные на работы в шахтах, не всегда являлись специалистами и часто имели слабое здоровье.

И пленные, и сами австрийцы говорили, что раненые на фронтах не дадут России столько инвалидов, сколько дадут их австрийские шахты из солдат, взятых в плен вполне здоровыми.

Самым тяжелым было положение пленных солдат, назначаемых на работы во фронтовой полосе под Изонцо, и русские пленные называли Изонцо-фронт «фабрикой инвалидов».

Стараясь быть возможно беспристрастным, я все же должен признать, что и без полувымышленных раздутых русскою прессой пресловутый «немецких зверств», положение военнопленных было достаточно тяжелое.

Теперь, когда прошли годы и тяжесть пережитого полузабылась, трудно воскресить в себе и те настроения, которые тогда испытывались почти каждым военнопленным, и дать хотя бы самому себе точный отчет в них. Но в то время у всех вырвавшихся из плена – инвалидов, прибывших по обмену, и бежавших из плена – воспитывалось и тяжестью плена, и оскорбленным национальным самолюбием, и какой-то внутренне чувствуемой многими потребностью самореабилитации, то чувство, которое формировало потом из инвалидов ударные батальоны и дружины смерти и многих из них толкнуло в незабываемый Ледяной поход[28].

Для того, чтобы обстановка, в которой подготовлялся и произошел побег генерала Корнилова из плена, была возможно ясна, я должен сделать здесь одну существенную оговорку.

Независимо от моего личного желания или нежелания, мне придется особенно останавливаться на одной стороне плена, придется очень много говорить о героических попытках к побегу из плена, о подвигах истинного мужества и самоотвержения многих офицеров и солдат, имевших то или другое отношение к главной теме моих воспоминаний – побегу из плена самого генерала Корнилова. Но если бы я говорил лишь о них, то картина плена получилась бы очень односторонней.