Он покраснел, и сам не знал – от ярости, от стыда ли. А может, просто в гримерке стало слишком жарко.

– И чего, – спросил он, – чего вы хотите?

И сам на себя разозлился за тон, каким это произнес.

– Елка ничья, – спокойно, как маленькому, объяснил Кузнечик, – но игрушки на ней – ваши… в том числе ваши. Прошу вас – уберите их. Потом ночью мои люди аккуратно и быстро спилят елку. А на ее месте весной посадят новую, это я вам обещаю. И… если что-нибудь еще – только скажите.

Вряд ли, подумал Тихомиров, Настена будет так же любить новую елку. Наверняка не будет.

Он представил, что, в общем-то, мог бы ей все объяснить. Девочка взрослая, поняла бы. То есть – это поняла бы. Но не то, что отец в принципе согласился такое обсуждать, они же все в этом возрасте бешеные максималисты. Если замуж – так за принца, если любовь – то до гроба. Она ведь и с Еленой поэтому так…

– А если, – устало сказал Тихомиров, – я не соглашусь. Если елка мне действительно дорога как память. Что тогда?

– Я бы не хотел, чтобы эта история так… развивалась. Способ мы найдем. Через ЖЭК, в конце концов, хотя они там… – Кузнечик раздраженно дернул плечом. – Но это неважно. Это – неважно. Я обещал своей дочери. Вы ведь должны понимать – уж вы-то.

Тихомиров стоял, опершись задом о стол, разглядывал этого вот «обещателя» и чувствовал, как гулко колотится сердце в груди. На мгновение показалось, что кто-то другой – чужой и расчетливый – глядит на мир его глазами. Или даже он сам, Тихомиров, – этот другой, посторонний, а тот – и есть настоящий, главный.

– Ну что же, – сказал он, помолчав. – Ну, попробуем. В конце концов, что я теряю, верно?

Кузнечик осторожно кивнул.

– Только игрушки я убирать не буду, – добавил Тихомиров. – У меня хватает… и без того. Пусть эти ваши дождутся, пока в окнах свет погаснет… ну, то есть часиков до десяти, даже одиннадцати, да, лучше до одиннадцати – и сами снимут. И аккуратно пусть сложат в ящик, я специально под елкой оставлю. Но за других жильцов, – предупредил, – я не отвечаю. Если кто поднимет хай – сами разбирайтесь.

– Никто не поднимет, Артур Геннадьевич. – Кузнечик шагнул к нему, протянул руку, и Тихомиров, как бы наблюдая за происходящим со стороны, пожал ее. – Никто, повторил Кузнечик, – не поднимет. А вам – спасибо, Артур Геннадьевич. Новую елку я весной посажу, даю слово. И… я вам потом еще позвоню. Вдруг что-нибудь надумаете, насчет помощи. Буду рад!

Он склонил голову, а потом вышел этой своей быстрой, ломаной походкой.

– Сомневаюсь, – сказал Тихомиров, сам еще до конца не зная, в чем именно он сомневается. – Сильно сомневаюсь.

Из двух фонарей один – тот, что стоял у въезда во двор, – не горел, а другой светил как будто вполсилы. Тихомиров сидел у окна и рассеянно листал книгу, которую добыла Елена. «Себе на уме: как устроен человеческий мозг». Вроде бы и просто написано, а в голову не лезет, то ли действительно поглупел за эти месяцы, то ли…

Он перевернул сразу несколько страниц, уткнулся взглядом в очередную схему. Чтобы в ней разобраться, книгу следовало читать с самого начала, внимательно. И может, даже не один раз.

Артур снова взглянул на часы: было почти одиннадцать. Елена заканчивала разбирать почту. Настена сделала уроки и теперь то ли рисовала эти свои открытки, то ли опять чатилась. Ну, главное, что все-таки здорова, температуры нет.

И еще хорошо, что окна ее комнаты выходят на улицу, а не во двор.

Надо будет, уходя, задернуть шторы, кстати. Вдруг Настена захочет ночью в туалет или воды попить – и случайно увидит… что-нибудь.

Он полистал книгу туда-сюда, зацепился взглядом за картинку, на которой какие-то волны, что ли, пронизывали человеческий мозг. В подписи речь шла об излучении, но что это за излучение, Артур так и не понял.

Но значит, в принципе такое возможно? Возможно, чтобы какой-нибудь аппарат, замаскированный в подарочной коробке, излучал, а мозг все это дело воспринимал? Вот только насчет «дурных» и «добрых» мыслей – здесь Тихомиров сильно сомневался. Может, дело тут в агрессии? В злости? Ну потому что «добрые» и «дурные» – это ж относительное понятие, да?

Как и «хороший»/«плохой», кстати. Взять того же Кузнечика… или даже Артура вот…

– Все непросто, – пробормотал Тихомиров. – Нет однозначных решений, нет.

Он понял вдруг, что минут пять как погасил настольную лампу. А верхний свет и не включал, так удобней.

Артур поднялся заварить себе еще чаю и встал у окна.

Елка возвышалась посреди двора и была похожа на присыпанный снегом памятник. Или даже нет – на живое существо, реликт прошлых эпох.

В каком-то смысле, подумал Тихомиров, она и есть реликт. Именно прошлых эпох.

– Чего сидишь в темноте?

Он вздрогнул и обернулся.

Елена неслышно прошла по кухне, но лампу включать не стала. Мельком глянула на книжку, потом положила руку ему на пояс, прижалась к плечу.

Засвистел чайник.

– Заварить тебе?..

Не оборачиваясь, она выключила конфорку. С улыбкой покачала головой и кивнула в сторону коридора:

– Настя уже спит.

Тихомиров рассеянно посмотрел в окно – так, совершенно машинально. Во дворе кто-то топтался, двое или трое, и еще что-то угловатое, похожее на грузовичок, ворочалось в арке.

Он отвернулся и с легкой досадой задернул шторы.

– Пойдем, – сказал. И поцеловал жену. – Это хорошо, что спит.

Потом, когда ходил в туалет, по дороге обратно он якобы заглянул за водой и снова посмотрел во двор. Елка была на месте, хотя сугробы вокруг выглядели так, словно в них кто-то валялся.

Или падал туда со всего размаху.

– Слушай, – полусонно сказала Елена, – ты же понял вообще, что происходит?

– М-м?

– С Настеной.

– А что с ней?..

– Девочка взрослеет, Тихомиров, балда ты этакая.

– И это ты мне говоришь после всего, что… Подожди, в каком смысле взрослеет?

– В том самом. Не дергайся, я ей все объяснила. Хотя почти наверняка она уже и так знала: Интернет, подружки… Сам понимаешь, сейчас с этим проще. А еще, – добавила Елена, – она безнадежно втрескалась в мальчика из параллельного класса.

– Чего ж сразу «безнадежно»?

– Потому что он встречается с ее подружкой, Сушимниковой. Из-за этого они сначала поссорились, теперь помирились, но только знаешь, лучше ей все-таки на Новый год в гости туда не идти.

– А что ты предлагаешь? Чтобы сидела дома, одна?

– Пусть едет с нами на студию. С Дудко я договорюсь, если начнет возмущаться.