гору с потрескивающим от тяжести коромыслом, на котором висели ведра воды из реки, она бы рассмеялась, если бы не устала так сильно. Вот она уже живет в этом странном новом мире и опять носит воду. От усилий удержать в голове все, чему ее учили, ее охватывала паника, словно тонущего человека, но эту тяжесть она могла выдержать.

Она сделала еще всего три шага, когда одно ведро внезапно слетело с коромысла. Лишившееся противовеса ведро на другом конце заставило ее с размаху упасть на колени на каменистую тропу. Она даже не успела обрадоваться, что вода из ведер не вылилась или ведра не покатились вниз с горы; она только шипела от боли. Через некоторое время острая боль превратилась в тупую пульсацию, и она устало осмотрела коромысло. Веревка, державшая левое ведро, превратилась в пучок волокон и лопнула, а это значило, что снова привязать ведро к коромыслу невозможно.

Другой послушник, несущий воду, подошел к ней сзади, пока она смотрела на порванную веревку.

– Ох, это очень плохо, – произнес он чистым, приятным голосом. Этот мальчик был постарше, лет тринадцати или четырнадцати, изголодавшейся Чжу он показался невероятно крепким парнем: почти слишком высоким и нереально здоровым. Черты его лица были так гармоничны, словно их сотворило некое благосклонное божество и они не были сброшены с небес наугад, как для всех других людей, которых знала Чжу. Она уставилась на него, как будто он был еще одним чудом архитектуры этого странного нового мира. Он продолжал:

– Это коромысло, наверное, не использовали с тех пор, как ушел послушник Пан. Должно быть, веревка истлела. Тебе придется отнести его в Хозяйственную службу для починки…

– Зачем? – спросила Чжу. Она посмотрела на веревку в своей руке, проверяя, не пропустила ли она что-то, но она была такой же, как раньше: растрепанным пучком волокон, из которых можно снова сплести веревку за пару минут.

Он бросил на нее странный взгляд:

– Кто же еще сможет ее починить?

Чжу ощутила приступ тошноты, будто мир поменял направление. Она считала, что каждый умеет свить веревку, потому что для нее это было так же естественно, как дышать. Она занималась этим всю жизнь. Но это было женское ремесло! Прозрение было таким болезненным, что она ясно поняла: ей нельзя делать ничего такого, чего не умел делать Чонба. Ей придется скрывать свои неправильные навыки не только от наблюдательного послушника, но и от взгляда Небес. Если Небеса узнают, кто тайком пробрался в жизнь Чонбы…

Ее разум отказался додумать эту мысль до конца. «Если я хочу продолжить жизнь Чонбы, мне придется стать им. В мыслях, в словах, в поступках…»

Она бросила веревку, потрясенная тем, как близко она была от провала, потом отвязала другое ведро и подняла оба ведра за дужки. И едва удержалась от стона. Без коромысла они казались вдвое тяжелее. Ей придется вернуться за коромыслом…

Но, к ее удивлению, послушник поднял ее коромысло и положил его к себе на плечи рядом со своим.

– Пойдем, – весело сказал он. – Придется идти дальше, ничего не поделаешь. Когда мы опорожним ведра, я покажу тебе, где находится Хозяйственная служба.

Пока они поднимались, он сообщил:

– Между прочим, меня зовут Сюй Да.

Дужки ведер врезались в ладони Чжу, а спина, казалось, готова была сломаться.

– А меня…

– …Чжу Чонба, – мягко сказал он. – Тот мальчик, который ждал четыре дня. Кто теперь тебя не знает? После третьего дня мы надеялись, что тебя впустят. Никто до тебя не продержался и половины этого срока. Пусть ты и маленький, младший брат, но выносливый, как ослик.

Это была не выносливость, подумала Чжу, а всего лишь отчаяние. Задыхаясь, она спросила:

– Что случилось с послушником Пан?

– А! – Сюй Да опечалился. – Возможно, ты заметил, что наставник Фан не находит времени для тех, кого считает тупыми или бесполезными. Послушник Пан был обречен с первого дня. Он был очень болезненным ребенком, и через пару недель наставник Фан выгнал его. – Чувствуя озабоченность Чжу, он быстро прибавил: – Ты совсем не такой, как он. Ты уже держишься наравне с нами. Знаешь, большинство мальчиков не в силах носить воду, даже под страхом смерти, когда приходят сюда. Ты бы слышал, как они жалуются: «Это женская работа, почему мы должны ее делать?» Словно не заметили, что живут в монастыре. – Он рассмеялся.

«Женская работа». Чжу бросила на него быстрый взгляд, внутри у нее все сжалось от тревоги, но его лицо оставалось невозмутимым, как у статуи Будды: он ничего не подозревал.

После посещения Хозяйственной службы – где Чжу получила удар по щиколоткам за небрежность – Сюй Да отвел ее обратно в спальню. Чжу в первый раз как следует разглядела эту длинную, ничем не украшенную комнату с рядом простых лежанок по обеим сторонам; у дальней стены стояла золотая статуя Будды с тысячью рук и глаз высотой в два фута. Чжу с беспокойством посмотрела на нее. Несмотря на невероятные анатомические особенности статуи, она никогда не видела ничего настолько похожего на живое существо.

– Следит, чтобы мы не вздумали проказничать, – с усмешкой сказал Сюй Да.

Другие мальчики уже сворачивали свои верхние одежды и аккуратно клали у ног своих лежанок, а потом попарно залезали под простые серые одеяла. Когда Сюй Да увидел, что Чжу озирается в поисках пустой лежанки, он непринужденно предложил:

– Можешь лечь вместе со мной. Я спал вместе с послушником Ли, но осеннее посвящение состоялось пару дней назад, и он теперь монах.

Чжу заколебалась, но всего на секунду: в спальне стоял дикий холод, а еще не наступила зима. Она легла рядом с Сюй Да, отвернувшись от него. Старший послушник обошел спальню и задул лампы. Фонари во внутреннем коридоре снаружи освещали бумагу в окнах спальни, превращая их в длинную золотую полосу в темноте. Другие послушники шептались и шуршали вокруг. Чжу дрожала от усталости, но не могла уснуть, пока не выучит заданные ей наставником Фан иероглифы. Она выговаривала слова песни из учебника, старательно рисуя пальцем каждый иероглиф на досках пола. «Небо и земля, черный и желтый». Она начинала дремать, потом рывком просыпалась. Это была пытка, но если такова была цена – она могла ее заплатить. «Я смогу это сделать. Я смогу научиться. Я смогу выжить».

Она уже дошла до последней строчки из четырех иероглифов, когда свет, проникающий сквозь оконную бумагу, померк и изменил направление, будто пламя фонарей наклонилось под порывом ветра. Но ночь была безветренной. Ее кожа покрылась пупырышками под новой одеждой, хоть она и