Мы, все трое, молчали.

И слышно было, как ровно и мерно идут часы.

Или это кровь толкалась у меня в ушах?

Я никому, никогда не отдам его. И не продам ни за какие деньги.

И в карты не проиграю.

И не пропью.

Если только в меня кто-то выстрелит, сучонок какой-нибудь вонючий, и отнимет его у меня. Уже у мертвого.

Я могу его только подарить. Сыну своему.

У меня будет сын. Тонкая родит мне сына. Это будет хороший пацан. Тонкая смеется: ты сам еще пацан! – и целует меня, как только она одна целует.

Я давал ей разглядывать пистолет. Она гладила его кончиками пальцев. Так ласково.

Будто меня, голого, гладила.

Будто гладила мой…

Сидеть и глядеть на экране

эти наглые, дикие кадры.

Они волнуют кровь и дарят нелепый, забытый страх.

Страх – как водка. Как дешевая водка.

Его не хочешь пить и пьешь все равно.

До ужаса, до криков, до победы – все глядеть и глядеть.

Они будут бегать и прыгать на экране,

эти люди с темной кожей и раскосыми, ночными глазами,

которых избивают тяжелым чугунными сапогами-утюгами

наши ровесники.

И это же так классно – когда избивают чужих!

Чужаков когда бьют!

Это ведь раз в жизни дано: убить чужого!

Убить и расплющить врага! Мозги ему выбить!

Эй, Бес, гляди, кажись, мачеха твоя пришла, а мы тут орем.

Да нет, ничего, ори. Ей по барабану. Она добрая.

Эй, Бес, а че у тебя волосы черные? И глаза – раскосые?

А это… это самое. Это. Ну. У меня родная-то мать, покойная, наполовину башкирка была.

А, вот оно что! И скрывал! Нехорошо как-то, Бес. Неприлично.

А че, мне теперь от революции отвалить? Че, башкир я, да?! Черный, да?! Отец-то у меня казак! Сибирский казак! Вам всем и не снилось! Наш род казачий длинный и славный. У папки – шашки казацкой вот только нет! Я богатым стану, куплю ему. В подарок. Подарю в день рожденья. Ты, глупый Зубр! Я ж сам был скином. Я сам башку брил! Вот, Зубрила, гляди, Кельтский Крест на плече мне набили!

Кельтский Крест – все фигня. Это все бирюльки. Делами доказывать надо революции верность.

А если мы победим – че, будет Россия для русских?

Блин, ну так за то ж и боремся! За то и кровь проливаем, глупый ты Бес! Вон, на Дальнем Востоке, девчонка одна, из наших, к батарее наручником себя приковала и жрать перестала! Чтоб из тюряги выпустили парня! Другана ее! Нашего тоже!

А че парень сделал?

А парень это самое, ну… это… с командой – узбека одного замочил. Вусмерть. Берцами. Под дых. На вокзале. На железнодорожном вокзале. В Хабаровске. Ты только что ролик глядел. Еще поглядишь? Герой наш парень. Мочил прямо так технично! Мощара! Так его и в тюрьму сразу же кинули, ну, вокзал же, кругом же менты…

А у узбека этого… че… семья осталась?

Да не. Молодой. Пацан еще узбекский. Ну, мать там, наверно, осталась. Рыдает щас в уголке где-нибудь. Молится узбекскому богу.

Ты, Зубр, хватит курить, а, вот яблочко съешь! А какой – у узбеков – Бог? Аллах, что ли?

Аллах, чудище ты. Конечно, Аллах. Каждый чучмек своему Боженьке молится. Вьетнамец – своему. Туркмен – своему. Индус – своему, между прочим! Кришне там, Вишне…

Вишни! Вишни хочу! Спелой!

Обломишься, Бесенок ты жадный. Жадюга. Мечтатель! Еще ведь май месяц. До вишни еще – пилить да пилить. Ты не вишни хочешь, а ты просто голодный. Понятно? Да ведь и я голодный тоже! Чего б нам пожрать?

Денег нет, Зубр. Денег нет.

А добыть?

Как добыть? Украсть, что ли?

Хм, ну ты, что ли, работать пойди, ха-ха-ха!

И пойду. И пойду, если надо.

Революция, Бес, заплатит тебе! Революция! Ха!

Что ты ржешь, щас в морду получишь… Иди ты…

Че-че?! А ну повтори!

…иди ты на улицу, черного встреть, замочи, кошелек у него из-за пазухи вынь и жратвы нам купи.

А-а, это дело, а то я-то думал.

Они спиной к экрану встают.

Они режут хлеб и варят рис с остатками жалкой тушенки.

Они смеются: классно хабаровцы черных мочат! Вот и нам так же надо!

Да ведь не только хабаровцы. И москвичи. И питерцы. И смоляне. И иркутяне. И читинцы. И самарцы… тьфу ты, черт, самаряне…

…добрые, что ль, самаряне?.. ха-ха…

А потом тихо шепчут: не-ет, у нас другая программа, другая программа… Кровь – это все детский сад… Это все вчерашний день… Мы, как они, не будем. Мы будем – иначе.

А потом Бес, заглотав, как ужонок, ложку непроваренного, похожего на белые личинки, мышиного риса, с тушенкой перемешанного, и запив хорошим глотком дешевейшей «Сормовской» водки, – спасибо тебе, Зубр, за водку, очень кстати она! – внезапно кричит над грязным, в окурках, столом:

– Не денемся мы никуда от крови, Зубрила! Не денемся! Не-е-е-е-ет!

И Зубр, прищурившись, ложку за ложкой в рот отправляя, мычит сквозь рот, рисом набитый:

– Конечно, не денемся. Всех ты из своего пистолета положишь, Бес, всех. Всех врагов революции. Всех, кто будет против тебя. Кто не с нами, тот против нас, ты же помнишь?

И Бес кивает: «Помню! Помню!» – жадно перемалывая сухой жесткий рис, мечту тихих трусливых мышей, жадными, молодыми, белыми, хищными зубами. Русско-сибирско-татарско-башкирскими, сильными и безжалостными зубами.

Кто не с нами, тот против нас, это же ясно как день.

Бес остановился у самого начала моста через Почаинский овраг и вынул из кармана пачку сигарет.

И закурил.

Облокотился на черные холодные перила.

Здесь, давно, лет десять назад, а может, больше, два пацана сбросили вниз, в овраг, с моста, девчонку.

Они стояли у перил и за шкирку котенка держали, издевались над ним: мол, что верещишь, тварь, сейчас сбросим тебя вниз, сбросим! А девчонка шла мимо. И бросилась к пацанам: не смейте! Заступилась за котенка.

Ну и что? Пацаны котенка все равно вниз швырнули. А потом девчонку схватили и – туда же. Сбросили. Вниз. С моста. В овраг.

Эх и визжала она, наверное!