Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха — в затылок. И молчит замерзшим воробьем».

Она остановилась.

— Ты понимаешь что-нибудь?

— Нет, — сказал я.

— И я нет. Только мороз по коже.

Дорожка спускалась вниз, к пруду. Он был круглый, будто положили на траву большую тарелку. Лебеди окунали головы в белесую воду и застывали так, словно дышать было не обязательно.

— Совсем нет денег, — сказала Ольга. — Он же теперь не работает. Вообще. Ему некогда. Покупает книги — каждую неделю, на толкучке, по черным ценам. Гофман, Арбес, Измайлов — все подряд. Купил «Метафизику бытия» Хоффа, купил «Историю алхимии» за шестьдесят рублей. Зачем ему «История алхимии»?

Я молчал.

В воздухе не было ни дуновения. Влажной простыней стелился по земле туман. Деревья торчали из него, как весной из снега.

— А может быть, это мы чего-то не понимаем? — безнадежно сказала Ольга. — Прав он. Мы сумасшедшие, а он нормальный. Я вижу: когда он пишет, он счастлив — у него глаза белые, ему ничего не нужно — кроме…

Мы сошли по ступенькам и сели у самой воды. Лебеди, вынув головы, бесшумно двинулись прочь по молочному зеркалу.

— Тогда расстаньтесь, — сказал я.

Она вскинула руку, защищаясь.

Нет-нет. Это невозможно. Она помнит каменную галерею, полукружья аркады, гроздья южных созвездий в горячем небе… Мятущиеся факелы и смертное ржание коней… Стон железа… Грубые крики… Ликующая медь колоколов… Кто-то бежит по галерее, падает — диковинным украшением торчит стрела меж лопаток… Ведь это невозможно? Но она откуда-то знает итальянский — никогда не учила. Язык серенад. А недавно листала журнал — старый Рим: собор святого Петра, палаццо Канчеллерия, и ей показалось…

Впрочем, это не важно. Хуже другое. Она слишком от него зависит. Что-то неестественное. Прямо кукла на ниточках: дернули — пошла, отпустили — упала без вздоха. Ничего своего, ни одной мысли, ни одного желания. Власть чужих пальцев. Он скажет — закон, у нее нет воли. Ужасно, правда? Можно возненавидеть. Но она даже на это не способна. Вот и тащит — школа, часы, вечерние классы. Сейчас каникулы, но она преподает на курсах, сразу в трех местах. Очень тяжело. А потом до утра слушает, что он написал. Это самое трудное — слушать, не понимая. Склеиваются веки и ноет чугунная голова. Стеариновый запах от свечей. Им отключили электричество. Приходится при свечах. Хорошо, что лето, дни длинные. И грозятся совсем выселить — неизвестно куда, к черту, в коммунальную, в подвал. Уже приходили с милицией. А ему хоть бы что. Он может и в подвале. Он может и при свечах.

— А почему выселяют?

— Какая-то путаница, — сказала Ольга. — Нет ордера, непонятно, как он въехал — самовольно, что ли. Вообще ерунда. Будто бы такого дома не существует. Даже на картах застройки. Его давно снесли, и по документам здесь пустырь. Наверное, ошибка.

Она достала крошечный платок, не стесняясь, вытерла слезы.

— Завтра пойду выяснять.

Отвернулась.

Меня не было рядом. Я умер — триста лет назад. Я не был нужен.

Я наклонился и поцеловал ее в сухие губы.

Ольга подняла брови — изумленно.

— Ты это зачем?

В голове переливался красный туман. Болотные боги в туниках выкатили на нас незрячие каменные белки.

— Хотя — пожалуй, — сказала она через секунду.

Надо было встать и уйти.

Я ее обнял. Злился на самого себя. Пахло прелыми листьями. Сплелись тени. Волосы ее отливали пеплом. Она поморщилась, ей было больно. Я сжал ее плечи сильнее. Она приоткрыла рот с прозрачными зубами. Дико закричал лебедь на середине пруда, забил крыльями. Скрипучий, долгий плач пронзил сад, шевельнулись деревья — одиночество торжествовало громко и радостно.

— Не здесь, — попросила Ольга.

Не отрываясь, смотрела. Лебедь рвался из воды — расходились круги.

Я повернул ее — мучаясь. Поцеловал еще раз.

— У них крылья обрезаны, — сказала она.

Я отпустил.

Она одернула платье.

— Пойдем отсюда.

Легко поднялась.

Все было безнадежно. Туман стекал в воду по влажным ступенькам.

Мы двинулись по аллее. Голодные ветви корчились в мутном небе. Лебедь хрипло кричал. Ольга ступала, как слепая. Я боялся дотронуться до нее. Жидкой ртутью светила сквозь решетку серая река.

— Он никогда не будет писателем, — сказала она. — Его никто не будет печатать. Он играет в гения. Этим болеют в семнадцать лет, а он заразился позже, поэтому в тяжелой форме. Год за годом у него будут одни неудачи, он станет злым и завистливым. Он уже злой. Он не может читать других — рвет книги.

— Ночуй у меня, — предложил я.

Очень к месту.

Она не слышала.

Мы вышли из сада. На улице было темно. Чуть теплились гнутые фонари. Прошипел трамвай, уронил с проводов пригоршню разноцветных искр. Крошки их тлели на рельсах.

Напротив, густо облепленный башенками, вычурными подъездами и лесенками, буро-малиновой скалой громоздился замок одутловатого императора, который, страшась собственной суровой столицы, продутой шепотом и ветрами, в одуряющем самомнении полагал, что рвы и мосты — лучший способ продления жизни.

— Знаешь, чего он хочет? — спросила Ольга. — Он хочет, чтобы придуманный мир был реальней, чем настоящий.

— Да, — сказал я.

— Абсолютный текст…

— Да.

— Чушь, по-моему. Он считает, что если таким образом описать человека, то можно как бы воплотить его — перенести в наш мир. И он будет, как живой, жить среди нас.

— Дворник, — наугад сказал я.

Она вздрогнула.

— Борода лопатой… сплюснутый лоб… челюсть — впереди всего лица…

— Ты видел его?

— Фартук… бляха… метла…

Ольга в отчаянии замотала головой.

— Глупость какая. Антиох — выдумал…

— И топор, — сказал я.

— Топор, — с трудом повторила она. — Ты в самом деле видел его? Как плохо… Да — топор. Это тот топор, которым Раскольников убил старуху. Помнишь — у Достоевского?

— Терпеть не могу…

— Дурацкая идея. Что бы сказал о нем дворник? Может ли обыкновенный человек понять: взял топор, убил… Не из-за денег — переступить хотел…

— Постой…

— Вот он и придумал этого дворника. Целиком. В романе его нет. Описал внешность, дал имя… Он просто помешался на этих описаниях…

— Подожди…

Я задыхался.

— Ты что, ты что? — спросила Ольга.

— Не надо!

— И я тоже, — взявшись за впалые щеки, сказала она. — Он мне снится, я спать не могу. Закрою глаза — стоит…

— Руки, как окорок…

— Толстые губы…

— Голос жалобный…

— Метет метлой воздух — ррраз!.. ррраз!.. — железный скрежет…

Мы бежали. Я и не заметил — когда.

— Хватит!

Остановился. Качнулась мостовая. Накренились дома. Стоглавый Спас в кошмарных строительных лесах, готовясь обрушить, занес над нами луковицы — черные на фоне игольчатых звезд.

— Он мне снится неделю подряд, —