Путешествие на пароходе в 3-м классе, с жуткой тошнотой, было ужасающим. В поезде в Кале я познакомилась со славной женщиной по имени Армандин. Тронутая моей юностью, она говорила со мной с такой нежностью, что я тут же призналась ей в своей беде. Так как я не знала, где остановиться в Париже, она отвела меня в маленький отель, заботилась обо мне и вскоре нашла мне пристанище на улице Сен-Жан рядом с авеню де Клиши. Пристанище в ту пору стоило менее пятиста франков в год и не облагалось налогом.

Моя новая квартира состояла из маленькой передней, двух комнат, туалетной и кухни. Армандин посоветовала купить мебель в магазине «Дюфайель», где она продавалась в рассрочку. Я выбрала кровать и зеркальный шкаф из бамбука, велела оклеить одну комнату розовыми, другую небесно-голубыми обоями. И платила за все это по сто франков в месяц…

Мне особенно нравились занавески в спальне: светло-голубые, в розовую и белую полоску, с узенькой серебристой нитью. Но предметом моей гордости и восхищения была люстра-фонарь из кованого железа с разноцветными стеклами. Возвращаясь домой, я не могла удержаться, чтобы немедленно не встать на стул и не поцеловать мой фонарь. Армандин окончательно стала обслуживать меня. А когда через год я вышла замуж, унаследовала все мои сокровища из квартиры на авеню де Клиши…

Обосновавшись, я сообщила моему дорогому Форе, что вернулась в Париж; подумала и о том, чтобы успокоить отца. Так я узнала, что мачеха через несколько дней после моего исчезновения попросту решила облачиться в траур по своей падчерице.

В это время пришло известие о смерти моего брата Эрнста. Для меня это был страшный удар. Эрнст — большая привязанность моего детства. В девятнадцать лет он нашел смерть в Тонкине, где попал в засаду. Отправившись в разведку, он спускался в джонке по реке и встал во весь рост как раз в тот момент, когда появился противник, убивший его выстрелом в лоб. Вскоре после этого я получила от него письмо. Он писал о своем отвращении к профессии военного, о желании умереть, о том, что никогда у него не было ни одного счастливого дня. По какой случайности судьбы он погиб как раз в тот день, когда я сбежала из дома?

Так как мои четыре тысячи франков почти растаяли, я попросила Форе найти мне учеников. Он тут же нашел: одну из дочерей русского посла Бенкендорфа — потом его старшая дочь, затем младшая и, наконец, его жена захотели брать у меня уроки! Так что я почти не покидала их дом, где меня обожали. Вскоре появилось достаточно учеников, чтобы прилично зарабатывать на жизнь: я получала восемь франков за урок!

Мой отец весьма одобрительно отнесся ко всему этому и даже навещал меня на улице Сен-Жан, так как я, естественно, отказалась переступить порог дома его жены.

Некоторое время спустя я встретилась на улице с господином Натансоном, моим будущим свекром[54]. Мы не виделись уже много лет, и он был так растроган, узнав, что я сама зарабатываю себе на жизнь, что захотел навестить меня.

Взволнованный, он кричал о скандале и собрал семейный совет. Разумеется, мачеха вопила и снова говорила об исправительном доме. Перспектива вернуться в Сакре-Кёр теперь, когда я познала независимость, мне тоже не улыбалась. Поэтому я спокойно заявила, что подожгу монастырь.

Только отец понял, что меня нельзя заставить отказаться от свободы, за которую я слишком дорого заплатила. Он настоял на том, чтобы поместить меня в семейный пансион на улице Клеман Маро и чтобы я продолжала заниматься с Форе и давать уроки Бенкендорфам. Партия была выиграна.

Раз в неделю в пансионе устраивали «вечера». Я вспоминаю очаровательную американку, любовницу старого месье Нобеля[55] — того самого, кто учредил премию, — и актрису, ставшую известной как Сюзанн Авриль. Обе они были, естественно, много старше меня и время от времени увозили с собой по вечерам. Вот тогда-то я снова встретилась с Таде Натансоном, племянником покойной мачехи. Он немедленно отправился к моему отцу просить моей руки. Мне только что исполнилось пятнадцать лет.

Форе, к этому времени уже ставший знаменитым, расплакался, когда я объявила ему о своей помолвке. Он во что бы то ни стало хотел заставить меня сделать карьеру концертирующей пианистки и умолял раз и навсегда отказаться от замужества.

— Ты не имеешь права так поступать со мной… — говорил он со слезами. — К тому же, если ты выйдешь замуж, ты всегда будешь несчастна.

Но я начала понимать, что свобода возможна только вдвоем, и одиночество меня тяготило.

Бабушка, окончательно поглотив свое состояние, вынуждена была продать дом в Алле. Она жила теперь в Брюсселе, и я решила поехать к ней, чтобы там дождаться возраста, необходимого по закону для замужества. Потеряв деньги, бабушка не потеряла ни живости, ни аппетита. В маленьком особнячке в Брюсселе ели так же хорошо, как и в огромном алльском доме. Однажды она вызвала своего зятя (моего дядю Костера) и поделилась с ним своими финансовыми затруднениями.

— Как вы можете так говорить, матушка, — сказал он, — где ваше достоинство?

— У меня нет достоинства, сын мой, — ответила старая дама, которая думала о деньгах, необходимых для ее кухни, — у меня есть только бедность.

В конце концов он все же пришел ей на помощь из тщеславия, так как ее почти ежедневно навещала королева.

В один прекрасный день мы увидели Катрин, старую кухарку из Алля, сидевшую на соломе в тачке, которую тащил крестьянин. Она хотела умереть только у бабушки. Она там и умерла.

У бабушки было сердце двадцатилетней, и мы прекрасно ладили друг с другом. Относительное безденежье не могло затронуть ее врожденную щедрость. Так, не имея возможности делать денежные пожертвования, она отдала в дар собору знаменитый золотой венок деда с выгравированными на его листьях именами почитательниц. Он увенчал голову Святой Девы. Узнав об этом, ее сын Франц[56] устроил отвратительную сцену. Но бабушка, приподнявшись на цыпочки, дала ему пару увесистых пощечин.

Теперь она выходила только по утрам, чтобы причаститься. Часто к четырем часам пополудни к ней приезжала бельгийская королева, и старые дамы вели нескончаемые беседы за чашкой кофе с молоком. В это время, запершись в своей комнате, я запоем читала.

В доме у бабушки я познакомилась с другом дяди Франца, Ван де Вельде[57]. Он был первым, кто заставил меня понять настоящих современных писателей — Метерлинка и Гюисманса[58]. Роман «Там» произвел на меня огромное впечатление. Я увидела в нем некое приобщение к тайне.