— По отдельности?!

— Да. Разве ты не слышал, о чем я говорил?

— Слышал.

— И ты не находишь логичным, я бы сказал, фатальным мое заключение?

— Нахожу, да… нахожу. Чего я не понимаю — как это…

— Сейчас объясню… Я сказал: работать вместе ради общей цели, но по отдельности. Если все будут трудиться ради общей цели анархизма, каждый будет своими усилиями способствовать разрушению социальных условностей и созданию свободного общества; и если при этом все будут работать отдельно, то между нами никогда не возникнет никакой новой тирании, потому что никто не будет воздействовать друг на друга, а значит, не сможет ни господствовать над другим, ограничивая его свободу, ни помогать другому, делая, таким образом, его свободу неполноценной.

Работая так — по отдельности — ради общей цели, мы будем иметь два преимущества: наши усилия будут объединены, и в то же время не возникнет новой тирании. Мы останемся едины — потому что у нас общие идеалы, общий труд и общая цель; мы останемся анархистами, потому что каждый из нас трудится во имя свободного общества; но так мы перестанем быть предателями, пусть даже и были таковыми невольно, так у нас просто не будет возможности предать наше дело, потому, работая в одиночку, мы не будем испытывать пагубное воздействие социальных условностей, и даже его отражения в естественных качествах, данных нам Природой.

Разумеется, эта тактика применима только к тому периоду, который я назвал подготовкой к социальной революции. Когда стены крепости буржуазного режима рухнут, когда все общество будет способно воспринять доктрину анархизма, и уже можно будет начать социальную революцию, тогда — для заключительного действия — уже нельзя будет оставаться порознь. Но не прежде; потому что до тех пор общественное сознание не будет готово к свободе. Поэтому тактика, о которой я говорил, не универсальна. Она относится только к утверждению анархизма в буржуазном обществе, к той небольшой группе, о которой шла речь, и к настоящему положению вещей.

Ведь это — наконец-то! — и есть настоящий процесс утверждения анархизма. Вместе мы не могли сделать ничего существенного, и, кроме того, еще и устраивали в своем кругу тиранию, мешая друг другу следовать нашей общей задаче. По отдельности мы тоже не много могли сделать, но, по крайней мере, мы ни у кого не отнимали свободу, не создавали новой тирании, и то, что нам удавалось, — действительно было достижением, без предательской оборотной стороны. И так — с каждым днем все больше — не чувствуя больше опоры друг в друге, мы учились верить в себя, мы становились свободнее и готовили для будущего — каждый самого себя и других — своим примером.

Это открытие отозвалось в моей душе ликованием. Не теряя времени, я рассказал о нем товарищам… И это был тот редкий случай, когда я поступил глупо. Представь, как я был воодушевлен, если решил, что они, конечно, со мной согласятся!..

— Они, разумеется, не согласились…

— Они возмутились, мой друг, они все были возмущены! Одни больше, другие меньше, но все, как один, начали протестовать!.. Это не так!.. Так быть не может!.. Но никто при этом не сказал, как есть или как должно быть. Я приводил свои доводы и аргументы, а в ответ слышал только пустые фразы, вроде того мусора, который сыплется из всяких министров, когда они не знают, что ответить… Тогда я понял, с каким трусливым скотом мне пришлось иметь дело! Все стало ясно. Этот сброд был рожден для рабства. Они хотели быть анархистами за чужой счет. Они хотели свободы, которой добьются для них другие, которой их наградят, как будто свобода — это титул, принимаемый из рук какого-нибудь монарха. Одно им название — почти всем — лакеи!

— И тебя это разозлило?

— Разозлило? Я пришел в бешенство, в ярость. Я едва не бросился на них. Я был близок к тому, чтобы пустить в ход кулаки. И, в конце концов, я ушел, полностью отделился от них. Честное слово, меня стало мутить от одного вида этого тупого стада! Я почти утратил веру в анархизм. Почти решился на то, чтобы все это бросить. Но через несколько дней все же пришел в себя. Я пришел к выводу, что идеалы анархизма выше всего этого. Они не хотят быть анархистами? Значит, я буду один. Они хотят только поиграть в освободителей? Я такими вещами шутить не стану. Они могут сражаться, только постоянно опираясь друг на друга и создавая между собой новый вид тирании, с которой как будто собираются бороться? Что ж, это их дело. Если они больше ни на что не способны, пусть поступают, как хотят. Я из-за всего этого филистером становиться не собираюсь.

Было очевидно, что истинный анархизм подразумевает, что каждый, по мере сил, старается утвердить свободу и борется против социальных условностей. Что ж, значит я, по мере сил, буду бороться с условностями и утверждать свободу. Никто не хочет следовать за мной по пути истинного анархизма? Значит, я пойду один. Без какой-либо, хотя бы только моральной, поддержки моих бывших товарищей. И пусть в помощь мне будет на этом пути лишь моя вера и мой ум. Я не хочу сказать, что это был красивый или, тем более, героический жест. То, что я сделал, — было естественно, только и всего. Если по этой дороге каждый должен был идти в одиночку, мне и не нужен был никто, чтобы следовать по ней. Мне достаточно было моего идеала. Достаточно было того, что я решил сам для себя: бороться с социальными условностями.

Здесь он ненадолго прервал свою пламенную и убедительную речь. И через несколько мгновений продолжил, уже более сдержанно.

* * *

— Теперь мы находимся в состоянии войны — я и социальные условности. Хорошо. Что я могу сделать против социальных условностей? Работать в одиночку, чтобы не создавать никакой новой тирании. Что я могу сделать один для того, чтобы приблизить социальную революцию, для того, чтобы подготовить человечество к свободному обществу? Для этого есть два способа, и я должен выбрать один из них, разумеется, если нет возможности воспользоваться обоими. Способы, о которых я говорю, — это или косвенное воздействие на общество, то есть пропаганда, или прямое воздействие в той или иной форме.

Сначала я подумал о косвенном воздействии, о пропаганде. Какой пропагандой я мог бы заняться в одиночку? Пропаганда — это, по существу, — разговор на известную тему при любом удобном случае. И я хотел знать, возможно ли действовать в этом направлении, прилагая максимум усилий, и получить при этом ощутимый результат. В скором времени я пришел к выводу, что это невозможно. Я не оратор и не писатель. Конечно, я могу выступить с публичной речью или, если это будет необходимо, написать статью для журнала. Но мне хотелось прежде всего понять, могу ли я использовать в этом направлении свои естественные склонности и добиться при этом положительного результата в большей степени, чем если бы я выбрал другую точку приложения своих усилий. Действие всегда эффективнее пропаганды, разумеется, если речь не идет о тех людях, чьи способности в наибольшей степени подходят именно для пропаганды, — о великих ораторах, способных увлекать за собой множество людей, и о писателях, способных завораживать и убеждать других своими книгами. Мне никогда не казалось, что я тщеславен, но даже если я в этом ошибаюсь, едва ли меня можно обвинить в том, что мне свойственно гордиться тем, чем я не обладаю. И, как уже было сказано, я никогда не считал себя оратором или писателем. Поэтому я оставил мысль о косвенном воздействии на общество для осуществления идеалов анархизма и был вынужден выбрать действие, приложив свои усилия к тому, что непосредственно отразится в жизни. Не размышление, а действие. Именно так. Это был мой путь.