Оглядел хозяйство, потирая шею и подбородок. Недели через две все казаки соберутся, будут проводы. То-то бы покрасовался… но некогда.

Той же ночью, перед самым рассветом, Матвей уехал. Наскоро распрощался с задумчивой, утирающей углы глаз матерью. По обычаю, упал ей в ноги. Сонный Стефан, привыкший ничему не удивляться, держал у ворот коней.

— Как же ты собираешься?..

— По Несветаю и по Крепкой, а там до самой Берды[33].

— Ну, с Богом… Христос с тобой…

Верстах в ста за Таганрогом, от речки Берды начиналась и до самого Днепра тянулась, прикрывая южные пределы Отечества, Днепровская линия. Казачьи полки, раскинув пикеты по Берде и Конке, стояли в старых запорожских зимовниках, редких зеленых островках в желтом море выгоревшей степи и камыша.

Полковую избу Матвей определил по обвисшему голубоватому значку над одной из мазанок. Отца увидел сразу. Иван Федорович чертил что-то прутиком на земле среди склонившихся казаков, а потом выпрямился и резкими взмахами указывал в сторону моря и закатного солнца.

— Здорово дневали, — приветствовал Матвей, спешиваясь. Казаки оглянулись, не отвечая. Иван Федорович удивленно округлил глаза:

— Матвей?.. Ты чего?

— Да вот, приехал к вам. На службу, значит.

— Я ж тебя на хозяйстве оставил.

— Мать приглядит. Чего там… — махнул Матвей, становясь меж потеснившихся казаков.

— Ради кого я стараюсь? А? — запереживал отец, оглядываясь и будто ища сочувствия. Казаки молчали.

— Я ж не своей волей, — утешил Матвей. — Там нас всю станицу не в очередь в полки загнали. И трети не оставили.

— Вечерять, — крикнул из мазанки знакомый сотник; узнав приезжего, сказал удивленно: — Здорово, Матвей! — и, опять старшему Платову: — Вечерять. Хозяйка зовет…

Иван Федорович, приобняв сына за плечи, повел в мазанку, посадил за стол справа от себя, только потом, уже с ложкой в руке, спросил:

— Чего так строго?

Матвей неопределенно промычал с набитым ртом и сделал безнадежный жест.

Хозяйка, скуластая, раскосая, диковато-красивая женщина, суетилась у начерно разложенного очага, с любопытством поглядывала на красивого юношу. Два сотника, полковой есаул и писарь, ужинавшие с полковым командиром, безразлично налегали на приправленную мукой похлебку.

— Я чего тебе сказать хотел, — выждав время, начал юный Платов. — Я дочку атаманскую сосватал.

Казаки подняли глаза.

— Не рано? — спросил Иван Федорович. — Какого атамана-то? Нашего, прибылянского?

— Да нет, Ефремова, — как можно спокойнее сказал Матвей.

Сотники переглянулись. Есаул, ухмыльнувшись, склонился над чашкой.

— С тобой не заскучаешь, — отложил ложку отец. — Когда ж успел?

— Да нас к нему за драку на перебор тягали. Ну, я и… это… так и этак…

— А он чего ж?

— Да ничего. Стань, говорит, генералом и — за милую душу.

Иван Федорович облегченно вздохнул. Похлебал, пристально рассматривая край деревянной тарелки, и наставительно сказал:

— У нас, у донских казаков, нет генералов.

— Так отправь меня к русским.

Старший Платов искоса глянул на сына, дожевал сосредоточенно, словно старался уловить какой-то ускользающий вкус, и развел руками:

— Иди.

Русские армии летом 1770 года шли, огибая Крым, за Днестр, Прут и далее к Дунаю. Румянцев разнес, развеял турок у Рябой Могилы, на речках Ларге и Кагуле, гнал по Дунаю, но дальше не пошел за опасением чумы. Вслед за ним, от Днепра к Днестру, медленно, возводя редуты, двигался Панин. 15 июля он осадил Бендеры.

Из-за Дуная, мстя за побитых инородцев, наползала чума. Как ни оберегались от нее, спасенья не было. Пошел мор по армии, по всей Украине, к зиме докатился до Москвы.

На Днепровской линии, вдали от пушечного грома, казаки сторожили степь, пробирались к речке Молочной и к самому Утлюкскому лиману. Вздыхали о временах кроткой Елизаветы. В начале ее царствования за представленную татарскую голову сто рублей давали и пять быков. Теперь гроша медного не дают… Во время передышки собирались ватажки, ловили в запорожских угодьях бобров, рыбу, иное зверье гоняли. И все время истово молились, чтоб миновала их чумная зараза.

Вглядывались казаки, высматривали ползущую смерть. Да разве ее углядишь. Невидимая опасность щекочет. Откуда? Откуда? Люди разносят, звери… Нет, не видно. А ночью лай и визг шакалов, будто девчата хороводятся. Ага, где-то есть… Днем ветер, синь неба, и болят глаза от безнадежного ощупывания пустоты. Пустота стоит стеклянной стеной, и от опасности мир неизъяснимо прекрасен…

Матвей Платов, обвыкаясь на новом месте, много спит и видит яркие сны. Надежда, — со мной не может случиться ничего плохого, — делает его в глазах казаков лихим и беззаботным.

Чины в полку давно разделены и расписаны, и, чтоб не ссориться с людьми, записал его отец в полк хорунжим, к знамени. Видному, красивому парню — самое место. И забот по службе никаких. Спи, Матвей…

Так ли оно было? Может быть, и не так. Скорее всего — не так. Личная жизнь… Как узнать о ней? Мемуаров, писем они не оставили. Не в обычае это было на Дону в XVIII веке.

Но поверим, что знали они друг друга задолго до женитьбы. Поверим, что любила она его. А он — ее. По крайней мере — симпатизировали друг другу.

А вдруг так оно и было?..

Зима на Дон спустилась сверху суровая. Мороз, ветер. Сильная тяга пожирала запасы камыша и навоза[34], вызнабливала жилища. Табунщикам — ни сна, ни покоя: гоняли животину по балкам в поисках корма и укрытия, отбивались от осмелевших волков.

В Черкасске тревожно: зашла чума в российские пределы, и ожидали, что весной опять пыхнет. Заранее готовили кордоны вокруг города: «Кто идет? Говори, убью…»

Степану Ефремову и зима и чума на руку: требуют его для объяснений в Петербург в Военную коллегию, а он который месяц выжидает, не едет. Случись чума, целый год еще отсиживаться можно. Ждать да догонять — хуже некуда. А приходится. Сидит Степан Данилович в шелковом халате у стеклянного окошка. В комнате темно и прохладно. От полых стен-дымоходов подступает тепло. Сам сидит, а мысли скачут.

Как не стало от войны дохода, доглядели умные люди: новый источник — земля. И беглые, которых можно на нее посадить, чтоб работали.

Самих казаков на землю сажать нельзя. Обмужичатся. Прикрепляя их к той же земле, обложат податями — прощай, Тихий Дон!