Та группа триптаминов, которые мы называем «классическими психоделиками», имеет химическое сродство с одной конкретной разновидностью рецепторов серотонина, называемой 5-HT2A. Эти рецепторы в большом количестве расположены в головном мозге человека, в его самом верхнем и, с точки зрения эволюции, самом позднем слое. Если говорить в целом, то психоделики настолько схожи с серотонином, что они спокойно могут прикрепляться к этому рецепторному участку, активируя его таким образом для выполнения различных действий.

Любопытно, но ЛСД имеет даже большее сродство – большую «клейкость» – с рецептором 5-HT2A, чем серотонин, являя пример того, что симулякр в химическом отношении иногда выглядит более убедительным, чем сам оригинал. Это навело некоторых химиков на мысль, что человеческое тело, должно быть, производит какое-то другое, более подходящее химическое соединение – вероятно, какой-нибудь эндогенный психоделик, выделяющийся в определенных условиях, например во время сна, – причем производит с вполне конкретной целью активировать рецептор 5-HT2A. Одним из кандидатов на эту роль является психоделическая молекула ДMT (диметилтриптамина) – вещества, которое было обнаружено в ничтожном количестве в шишковидной железе крыс.

С 1950-х годов исследования серотонина и ЛСД были тесно взаимосвязаны; в сущности, именно открытие того обстоятельства, что ЛСД способен воздействовать на сознание даже в микроскопических дозах, и дало толчок в эти годы развитию новой области нейрохимии, что привело к разработке антидепрессантов СИОЗС (селективных ингибиторов обратного захвата серотонина). Но только в 1998 году швейцарский исследователь Франц Волленвейдер, один из пионеров психоделической нейрофизиологии, доказал, что психоделики, вроде ЛСД и псилоцибина, воздействуют на человеческий мозг путем создания связей с рецепторами 5-HT2A. Он продемонстрировал это, давая своим подопечным так называемый кетансерин, наркотик, который воздействует на рецепторы 5-HT2A, блокируя их; когда же он давал им псилоцибин, ничего не происходило.

Но, сколь бы ни было значимо открытие Волленвейдера, это всего лишь маленький шажок на длинном (и извилистом) пути от психоделической химии к психоделическому сознанию. Возможно, что рецептор 5-HT2A служит своего рода замком на двери, ведущей в сознание, замком, который как раз и открывают эти три молекулы, но как, каким образом это химическое отпирание ведет в конечном счете к тому, что я почувствовал и испытал? Как оно приводит к растворению моего эго, например, и устранению различий между субъектом и объектом? Или к превращению прямо на моих глазах (точнее, перед моим мысленным взором) Мэри в Марию Сабину? Говоря иначе, что может (если вообще может) сказать нам химия мозга о «феноменологии» психоделического опыта?

Все эти вопросы, разумеется, связаны с внутренним содержимым сознания, которое (по крайней мере до сих пор) ускользало от дотошных инструментов, используемых на службе нейрофизиологии. Под сознанием я имею в виду не просто «сознательность» – ту базовую чувственность, осведомленность об изменениях в окружающей среде, которая присуща живым существам и которую нетрудно установить экспериментальным путем. В узком смысле даже растения «сознательны», хотя крайне сомнительно, что они наделены полноценным сознанием. Как правило, под сознанием нейробиологи, нейрофизиологи, философы и психологи подразумевают то безошибочное ощущение наличия или присутствия у нас некоего «я», которое познает окружающий мир.

Зигмунд Фрейд писал, что «нет ничего другого, в чем бы мы были так уверены, как ощущение нами нашего „я“, собственного эго». Однако нельзя с полной уверенностью сказать, что кто-то еще, особенно другие существа, наделен сознанием, поскольку нет никаких внешних физических доказательств того, что сознание, как мы его воспринимаем, существует. То, в чем мы уверены больше всего, находится за пределами досягаемости нашей науки, но при этом, предположительно, является вернейшим средством познания чего-либо.

Эта дилемма оставляет дверь приоткрытой ровно настолько, чтобы писатели и философы могли втиснуться и пройти через нее. Классический эксперимент, позволяющий установить, обладают ли другие существа сознанием или нет, был предложен американским философом Томасом Нагелем в его знаменитой работе 1974 года «Каково быть летучей мышью?». Он утверждает, что если «есть нечто, говорящее о том, каково быть летучей мышью», – некое субъективное измерение для опыта летучей мыши, – тогда мышь действительно обладает сознанием. Но, по его предположению, это «нечто» из числа тех свойств или качеств, которые невозможно свести к материальным понятиям. Вообще невозможно.

Прав Нагель или не прав – на данный момент это служит предметом острых споров, ведущихся учеными, изучающими сознание. Часто квинтэссенцию этого вопроса называют «трудной проблемой» или «пробелом в ряду данных»: как объяснить сознание – субъективное качество познания – с точки зрения плоти, то есть с точки зрения физических структур или химии мозга? Сам вопрос предполагает, и большинство ученых (но не все) с этим полностью согласны, что сознание – это продукт деятельности мозга, и если его в конечном счете и удастся объяснить, то лишь как эпифеномен материальных реалий, вроде нейронов и структур мозга, химических соединений и коммуникационных сетей. Это, конечно же, кажется самой подходящей и экономичной гипотезой. Но путь к ее доказательству еще очень долог, и многие нейрофизиологи сомневаются, будет ли она доказана вообще: будет ли нечто столь ускользающее, как субъективный опыт, – то, что ощущается нами как мы, – когда-нибудь сведено до узких рамок и ограничений науки. Этих ученых и философов иногда называют мистами или мистерианцами, и это далеко не комплимент. Некоторые ученые вполне допускают ту возможность, что сознание заполняет собой всю Вселенную, полагая, что к нему нужно относиться так же, как мы относимся к электромагнетизму или гравитации, то есть как к одному из основных строительных кирпичиков, из которых возведена реальность.

Мысль, что психоделики могли бы пролить свет на проблемы сознания, вполне разумна и имеет под собой определенный смысл. Психоделики достаточно сильны, чтобы настолько растрясти ту систему, которую мы называем обычным бодрствующим сознанием, что под действием этой встряски некоторые его фундаментальные свойства могут оказаться на виду. Да, анестетики тоже сотрясают сознание, однако в силу того, что эти препараты заодно и гасят его, подобные сотрясения мало что дают с точки зрения получения необходимых данных. И наоборот, человек, сидящий на психоделиках, постоянно находится в бодрствующем состоянии и потому способен отчитываться в том, что он или она испытывает в реальном времени. Сегодня эти субъективные сведения без труда можно соотнести с различными показателями мозговой активности, используя для этой цели различные способы нейровизуализации – инструменты, которых не было в распоряжении ученых в 1950-е и 1960-е годы, во время первой волны психоделических исследований.

Применяя эти технологии в комбинации с ЛСД и псилоцибином, ряд ученых, работающих в странах Европы и в США, открывают новое окно в глубины сознания, и то, что они там прозревают, обещает изменить наши представления о связях между мозгом и разумом.

* * *