За гробом шли двое детей Сталина, лицо Василия «опухло от слез», Светлана держалась «достойно и сдержанно». Светлана часами сидела у гроба Сталина, в окружении жены Степана Микояна Эли, с одной стороны, и дочери Михаила Шверника Люси — с другой. Дети членов команды тогда все еще были идеалистами, для которых потеря Сталина казалась «вселенской трагедией», даже для таких, как Серго Микоян (женатый на Алле Кузнецовой), которые от Сталина пострадали. Старший брат Серго Степан из уважения к Сталину присутствовал на всех трех днях прощания и сказал об этом отцу, очевидно, ожидая одобрения. «Ну и зря!» — коротко ответил его отец. Для тридцатилетнего Степана «это был первый ясный сигнал о том, что к Сталину может быть критическое отношение и мой отец именно так настроен»[759].

В день похорон Молотову исполнилось шестьдесят три года, а через два дня Берия сделал ему подарок на день рождения. С видом фокусника, вытаскивающего кролика из шляпы, он представил свой подарок — Полину, по его приказу прилетевшую в этот день из казахской ссылки. Молотовы были оба ошеломлены. Молотов вспоминал, что когда он шагнул вперед, чтобы обнять ее, Берия подошел первым и обнял ее с театральным возгласом: «Героиня!» Полина даже не знала, что Сталин умер, и ее первый вопрос был о нем. Позже Молотов назвал это свидетельством ее непоколебимой преданности Сталину и его делу, но, конечно же, это была для нее еще и ключевая часть политической информации. В течение десяти дней Полина по инициативе Берии была полностью оправдана и ее членство в Коммунистической партии восстановлено. Молотовы возобновили свою совместную жизнь и были так же преданы друг другу, как и до того, как Сталин разлучил их[760].

Позднее поэт Евгений Евтушенко писал о смерти Сталина так: «Люди были приучены к тому, что Сталин думает о них о всех, и растерялись, оставшись без него. Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя и, может быть, слезы страха за будущее»[761]. В Москве собрались огромные толпы, которые пытались дойти до Колонного зала, где лежал Сталин, это вызывало заторы и давку, в которой сотни людей были растоптаны насмерть. Поначалу новые лидеры, казалось, напряженно ожидали катастрофы, призывая советских людей противостоять «панике и беспорядку», но на самом деле худшим из того, что случилось, была московская трагедия, которая явилась не политической демонстрацией, а неудачей в организации движения толпы[762]. Уверенность команды выросла, а настроение изменилось. Американский журналист Харрисон Солсбери отметил, что «самое удивительное, что произошло после смерти Сталина, — это быстрота, с которой появились симптомы оттепели»[763]. Через несколько месяцев, если не недель, команда начала демонстрировать своего рода эйфорию, они вели себя на публике не с прежней жесткостью, требуемой в сталинские дни, но, по словам Крэнкшоу, «как дети, которые вырвались из школы». «Новые хозяева России [разворачивались] в правильном направлении и расцветали как кактусы», — писал он[764].

Они вполне могли ощущать эйфорию. Кто бы мог подумать, что Советский Союз сможет добиться мирного перехода власти после смерти Сталина? Настоящее коллективное руководство, по крайней мере, пока; более того, тело Сталина еще не успело остыть, а это руководство уже начало реализацию последовательной, широкомасштабной программы реформ. Масштабы и удивительный характер достижений команды часто игнорируют, отчасти потому, что в итоге она распалась с горькими взаимными обвинениями. Парадоксальным образом это во многом было связано с тем, что команда вынуждена была сомкнуть свои ряды, чтобы противостоять капризам Сталина в его последние годы, когда было непонятно, кого он назначит виновным, а также с невысказанным консенсусом, который сложился в те годы в отношении политических изменений, которые были бы желательны, если бы только старик согласился, но надежды на его согласие не было. Хотя вслух об этом не говорилось, но члены команды были согласны в том, что ГУЛАГ слишком большой и слишком дорого обходится и его нужно резко сократить. Уровень жизни в городах нужно было повысить, а нагрузку на крестьянство уменьшить. Необходимо было ослабить репрессии, улучшить отношения с Западом. Антисемитскую кампанию следовало свернуть, а также отказаться от чрезмерной русификации власти в нерусских республиках. Все это, кажется, стало общей концепцией членов команды, хотя, пока Сталин был жив, они об этом не говорили.

Объединяло их также возрожденное ощущение себя как команды, которое проявилось в их пассивном сопротивлении Сталину, когда он попытался изгнать Молотова и Микояна. Принятие ими после смерти Сталина старого принципа коллективного руководства можно рассматривать просто как разумное соглашение, чтобы приостановить неизбежную борьбу за власть в первые опасные месяцы переходного периода, но, как мы увидим, это было нечто большее. Коллективное руководство было противоположностью тому, к чему команда в момент смерти Сталина чувствовала нечто вроде отвращения, а именно к властному произволу одного человека. Открытая критика Сталина началась позднее, но сейчас, весной 1953 года, советские граждане, все еще оплакивающие потерю вождя, были смущены, обнаружив, что имя Сталина, которое было повсюду, исчезло из прессы — только одно упоминание в «Правде» в июне 1953 года! Его мудрые изречения больше не цитировались в редакционных статьях. Прилагательное «сталинский», ранее легко применявшееся ко всем советским достижениям и проектам, внезапно исчезло из лексикона. На заседании ЦК в июле 1953 года сталинские «неправильные, ошибочные» обвинения в адрес Молотова и Микояна были отвергнуты, под «бурные аплодисменты»[765]. Те, кто следил за такими вещами, заметили, что публикация собрания сочинений Сталина внезапно прекратилась на 13-м томе, хотя тома 14 и 15 к моменту его смерти уже были в типографии. Еще удивительнее было то, что советские газеты не отметили первую годовщину смерти Сталина в марте 1954 года, хотя в советской прессе было принято отмечать все юбилеи[766].

Это был не единственный признак того, что началась новая эра. В течение трех недель после смерти Сталина амнистия для осужденных по неполитическим статьям привела к освобождению более миллиона заключенных[767]. Два месяца спустя обвиняемые по делу врачей были объявлены невиновными и освобождены, а высокопоставленные сотрудники органов госбезопасности заняли их место в тюрьме. В апреле Верховный суд реабилитировал жертв «ленинградского дела». Начали прощупывать почву на Западе, начиная с речей на похоронах Сталина, и к середине года было подписано перемирие, которое положило конец Корейской войне. В августе Маленков заговорил о «разрядке» в холодной войне. Дипломатические отношения с Израилем и Югославией были восстановлены[768]. Закон 1947 года, запрещающий браки советских граждан и иностранцев, был тихо отменен, что позволило семистам русским женам покинуть Советский Союз со своими иностранными мужьями[769]. К июню началась быстрая дерусификация власти в нерусских республиках, наряду с поощрением использования языков коренных народов вместо русского, что привело к значительным перестановкам в правительствах Белоруссии, Украины, Прибалтики, Кавказа и Средней Азии. Правительственные учреждения по всему Советскому Союзу вернулись к обычному рабочему дню, им больше не надо было подстраиваться под ночной график работы Сталина. В конце лета и осенью 1953 года были снижены налоги на крестьян, а закупочные цены на сельскохозяйственные товары повышены. Что касается городского населения, правительство объявило о значительном увеличении производства потребительских товаров: производство радиоприемников утроилось, мебели удвоилось, производство всех видов одежды значительно увеличились, не говоря уже о перспективе появления первых отечественных холодильников[770].