— На это прибегут «чарли», — заверяет он. — Прошу вас, друзья мои, не тревожьтесь так сильно: констебли во всем разберутся.

Грешам-колледж, стоящий на широкой улице Холборн, в сравнении с тем, что мы видели, кажется местом мирным. Мы добираемся в зал заседаний по галерее с колоннами, идущей вдоль прелестного внутреннего дворика, где в строгом порядке рассажены трава и деревья, и нас встречают двадцать или тридцать серьезных джентльменов в париках. Я узнаю среди них пять-шесть человек, часто бывающих при дворе. Глава общества, сэр Кристофер Рен, мужчина средних лет с надменным лицом, приветствует нас, улыбаясь холодной улыбкой.

— Я слышал, ваше посольство в этом году стало главным событием в свете, — насмешливо говорит он и, отвернувшись, заговаривает с мистером Ивлином.

От такой обиды Медник сникает, но потом оживляется: его представляют мистеру Дину, который хвалит верховую езду посла и делится соображениями по поводу влияния длины стремени на перекос и скорость.

Показывают живого скорпиона, найденного в масляной лавке в Лондоне. Мы с бен Хаду обмениваемся взглядом: если здесь все чудеса такого рода, то день нам предстоит тоскливый. Потом являются несколько больших кусков янтаря с насекомыми внутри: опять же нам они не в новинку. У Зиданы есть ожерелье, в котором скрючился крупный паук, навеки сохраненный в ароматной смоле — он часто сидит у нее на шее.

Далее следует длительная беседа на латыни, в которой ни посол, ни я не понимаем ни слова, хотя речь в ней, судя по всему, идет о сопоставлении свойств различных веществ и предметов, включая золото и серебро, воду и мех, пчелу и лист. Все это внимательно рассматривают при помощи причудливого приспособления, состоящего из длинной узорчатой трубки и круглой стеклянной линзы, к которой все прикладывают глаз. Бен Хаду приглашают взглянуть в трубку на хоботок пчелы, и он тут же отпрыгивает, в ужасе вскрикнув при виде чудовища, что вызывает всеобщее веселье. Я предпочитаю изучить листок, это мне ближе, и оказываюсь вознагражден дивным сиянием зелено-желтого узора, пронизанного прозрачными жилами. Ощущение почти наркотическое; когда я в конце концов выпрямляюсь, голова у меня кружится, словно мне каким-то образом дали взглянуть на тайный мир, доселе невидимый.

Оправившись от встречи с неожиданно огромной пчелой, бен Хаду настаивает, что должен рассмотреть все на столе, включая свой собственный палец. Заседание идет своим чередом, а я позволяю себе предаться сладким мечтам о будущем: Момо, одетый в лучший голубой шелк, сидит рядом со своей красавицей-матерью, облаченной в сливочный атлас. Не требуются ни золотая пудра, ни ядовитые белила, чтобы подчеркнуть природную красоту фарфоровой кожи Элис и ее солнечных волос; как не нужны капли из белладонны, чтобы расширить зрачки ее дивных глаз. А я, в нарядном кафтане и камзоле рытого бархата гордо стою возле них, на башмаках у меня серебряные пряжки, а тюрбан сменился длинным черным париком. Мы позируем художнику, пишущему портрет, который украсит наш дом. В одном из своих сладостных видений я представляю Элис, укачивающую маленькую девочку — нашу дочь! подсказывает мое заплутавшее воображение, — в кружевных пеленках; Элис показывает ее стоящим вокруг придворным дамам. Что за бессмысленная чушь! Опомнившись, я мысленно себя ругаю. Я евнух: у меня не может быть детей. Более того, я невольник, а она благородная дама; я черен, как ночь, а она светла, как день; и вместе нам не сойтись.

Да, но если ты ночь, то она может быть луной, ободряет меня голосок в голове, и кто знает, какие возможности принесет такое соединение?

Мечты мои резко обрывает внезапная боль в треснувшем зубе, и, хотя мне удалось подавить стон, джентльмен в растрепанном коричневом парике склоняется ко мне и спрашивает, как я себя чувствую.

— Всего лишь больной зуб, — объясняю я. — Нынче утром треснул, хлеб оказался жестковат.

— Бог мой, во дворце, похоже, урезали расходы суровее, чем я полагал!

Он представляется — мистер Эшмол, приехал на заседание из Оксфорда — и с искренним интересом расспрашивает меня о моем происхождении, а Медника — об обычаях мавров, поясняя, что он — вроде собирателя древностей и редкостей, и сейчас как раз устраивает музей, чтобы показать свое собрание всем.

Он вздыхает:

— Как бы я хотел путешествовать. Кажется, мир растет с каждым днем: Африка, Америка, Китай… Представьте, какие сокровища можно отыскать в поездках туда! Творения стольких культур… У нас есть примечательная кожа, снятая с индейского короля, и седло, принадлежавшее самому Чингисхану.

Бен Хаду кривится.

— Боюсь, ничего столь великолепного мы вам предложить не сможем, но у меня есть пара мавританских шпор, которые вам, возможно, пригодятся в вашем собрании.

Эшмол воодушевляется.

— Это было бы замечательно. Но я не могу их взять, не предложив вам ничего взамен.

Он размышляет какое-то время, потом заявляет:

— Возможно, вы могли бы увезти с собой увеличительный прибор; в том же доме, где можно его получить, у меня живет друг, который починит зуб этого джентльмена.

Глаза бен Хаду вспыхивают.

— Уверен, не стоит тревожить вашего друга по поводу Нус-Нуса, но должен признаться, я бы очень хотел иметь такое волшебное стекло.

— Не могу обещать, что оно будет таким же сильным, как микроскоп мистера Гука, но, думаю, вам оно доставит радость. Идемте со мной после заседания к мистеру Дрейкотту, посмотрим, что можно сделать. Это недалеко, сразу на юг от Флит-стрит.

Я вижу, что Медник разрывается, но в итоге вежливо отказывается, поясняя, что его ждут во дворце дела. Решено, что с мистером Эшмолом за прибором пойду я, и меня отпускают со службы до конца дня.

От общества мистера Эшмола я получаю огромное удовольствие. Он настаивает, чтобы мы пошли из колледжа пешком, не вызывая портшез или карету, и по дороге показывает различные достопримечательности.

— В моем возрасте нужно, знаете ли, двигаться, опасаясь того, что может случиться, если остановишься.

Я поднимаю брови, но ничего не говорю. Ему не больше пятидесяти, и шагает он так же быстро, как король, трость ему нужна лишь для щегольства: однако говорит он о себе, как старик. Когда мы рысцой движемся по Чэнсери-лейн, небеса разверзаются.

— Боже, — говорит мой спутник, глядя вверх из-под края шляпы, с которого капает вода. — Боюсь, ваш тюрбан испортится. Я не подумал взять зонтик.

— Я их не выношу, — весело говорю я.

Мы ныряем в таверну «Черный орел» и ждем, пока потоп стихнет. В таверне шумно, она полна дыма и запахов, но я привлекаю внимание, и воцаряется тяжелая тишина.

Потом кто-то выкрикивает:

— Господи, ну и чудище!

Раздается общий смех и улюлюканье.

— Настоящий или крашеный?

— Нам тут черномазые ни к чему!

— Эй, Отелло, ступай обратно на сцену!