Я робко тяну его за парик и поражаюсь, как крепко держатся роскошные локоны.

— Видите? Не представляю, почему он до сих пор не знаменит.

Мистер Дрейкотт краснеет.

— Будет вам, Элиас, я не чудотворец, я просто улучшил рецепт. Давно известно, что Primum Ens Melissae[22] — сильнейшее тонизирующее, пригодное как для мужчин, так и для женщин.

— Он дал снадобье своей служанке, Агнес, — рассказывает мистер Эшмол. — Женщине за шестьдесят. Волосы у нее давно выпали, она была лысой, как яйцо…

— И это ее не радовало!

— И они отросли заново, черные и густые, как в молодости. У нее снова начались менструации, впервые за двадцать лет. В прошлом году она родила замечательного мальчишку — если это не чудо, я не знаю, что считать чудом!

У меня по спине бегут мурашки. Неужели я нашел для Зиданы эликсир? Слишком большая удача, чтобы быть правдой, и все же с каждым мгновением, слушая их беседу, я укрепляюсь в вере. В итоге я позволяю алхимику заняться моими зубами, что оказывается вовсе не так неприятно, как я боялся, и даже умудряюсь безболезненно разделить с джентльменами скромный ужин, состоящий из бобовой похлебки, холодной баранины и хлеба, обдумывая за едой следующий шаг.

Когда я наконец собираюсь уходить, уже темно. На плече у меня матерчатая сумка с обещанным увеличительным прибором и маленьким, заткнутым пробкой флаконом желтой жидкости, яркой, как солнце. Мистер Эшмол настаивает на том, чтобы проводить меня до Уайт-Холла:

— Мне это по дороге, я иду в Ламбет; и, может быть, я заберу мавританские шпоры, которые столь щедро предложил мне утром посол в обмен на увеличительный прибор.

Мы идем через сады Темпла, луна сквозь разрыв в облаках озаряет реку, придавая ей ртутный блеск; я, ликуя от сознания удачи, успеваю подумать, что никогда прежде не видел столь прекрасного пейзажа, — и тут на нас нападают грабители. Их двое, крупные парни с закрытыми лицами.

— Давай сюда сумку, черный ублюдок! — кричит мне один.

Второй надвигается на мистера Эшмола:

— И ты: драгоценности, деньги, все, что есть!

Они подступают, размахивая дубинками. Один сбивает мистера Эшмола с ног. Я бросаюсь защитить его, и второй наносит мне удар по ребрам, вышибая из моей груди воздух. Он пытается вырвать у меня сумку, но я крепко за нее держусь. Это ошибка: новый удар выбивает из-под меня ногу, и я падаю, увы, прямо на свою ношу. Пошевелившись, я слышу безошибочный хруст битого стекла, и утрата бесценного увеличительного прибора приводит меня в такую ярость, что я взлетаю на ноги. Нападавший снова заносит дубинку, я хватаюсь за нее и с силой выкручиваю из его руки — он теряет равновесие. Ловкая подножка отправляет его кувырком по траве, и он врезается в дерево. Обернувшись, я обнаруживаю, что мистер Эшмол отбивается от второго грабителя тростью. Увидев меня с дубинкой наперевес, тот, ругаясь, бросается наутек; мгновение спустя второй разбойник кое-как встает на ноги и, хромая, устремляется за ним.

— Вы целы, сэр?

Мистер Эшмол ощупывает прореху в кафтане.

— Один из лучших моих костюмов, будь они прокляты. Но, кроме этого, особых повреждений нет. А вы?

Я встряхиваю сумкой: перезвон битого стекла говорит сам за себя. Осмотр показывает, что вдребезги разбит не только увеличительный прибор, но и флакон.

Мы прощаемся в Вестминстере. Мистер Эшмол снова и снова извиняется за неразумный выбор пути, поскольку сады известны как место, где ночами орудуют грабители. Он подзывает лодочника, чтобы тот отвез его за реку в Ламбет, и я прохожу оставшиеся несколько сот ярдов в одиночестве, чувствуя себя крайне удрученно после недавней эйфории. Дворцовые стражи смотрят на меня с любопытством, один что-то говорит товарищу, я не разбираю слов; и оба хохочут. В покоях посольства тихо. Я решаю, что лучше доложить обо всем бен Хаду, разделавшись с этим сразу, и уже готов постучать в его дверь, когда она открывается, и в коридор выбегает женщина. Она хихикает и пытается заправить обратно под чепец свои медовые кудри. В руках у нее чулки — легко догадаться, что там происходило.

— Здравствуй, Кейт.

Она прикрывает рот рукой и густо краснеет, потом подхватывает юбки и бежит к лестнице, ведущей в кухню.

Бен Хаду пытается усмирить меня взглядом — и у него не выходит.

— Все было вполне невинно, — утверждает он.

— Сиди, не мое дело, чем ты занимаешься, — несмотря ни на что, я невольно улыбаюсь.

Он бледнеет.

— Никому об этом не рассказывай, понял? Все иначе, чем выглядит: мы собираемся пожениться.

— Пожениться?

Он кивает:

— Да, но никому ни слова: если узнают, беды не миновать.

Мы смотрим друг другу в глаза, потом он опускает взгляд.

— Боже милосердный, Нус-Нус, ты что, обмочился?

Я смотрю вниз. Разбившийся флакон оставил на моей белой рубахе яркое уличающее желтое пятно. День был слишком полон волнений и открытий: я решаю, что рассказывать о случившемся все-таки не нужно. В комнате моей непривычно тихо без Момо и Амаду. Я долго сижу на краю кровати, мысли мои мечутся. Потом, как могу, застирываю пятно на одежде, но, словно доказывая свою способность к преобразованию материи, тинктура посрамляет все мои усилия.

На следующий день я просыпаюсь рано, полный непонятной надежды на лучшее и сил. Сегодня я приведу сына Элис к королю, и все будет хорошо.

После утомительного совещания посла и королевских министров о предполагаемом договоре — еще больше пустых речей, еще меньше решений, чем прежде, — бен Хаду наконец отпускает меня. Близится полдень. Тем лучше, думаю я: меньше придется прятать Момо. Я иду по лабиринту коридоров и галерей к покоям герцогини Портсмутской, как раз заворачиваю за последний угол — и тут мне навстречу выходит Жакоб. При виде меня лицо у него делается трагическим, почти до смешного.

— Я шел тебя искать.

— А я шел к тебе, — радостно отвечаю я. — Сегодня вечером я должен представить Момо королю — лично, в его покоях.

— Ох. Его нет. Это я и хотел тебе сказать.

— Нет?

— Я спросил мадам, где он, она махнула рукой и ответила: «Il n’est plus à moi»[23].

— Что?

В животе у меня такое ощущение, словно я проглотил пушечное ядро.

— Она мне не говорит. Может быть, тебе скажет.

Луиза сидит в гардеробной, листая журнал, вокруг нее суетятся слуги. Увидев меня, она ослепительно улыбается.