Повариха повторила.

– Ах ты гнида! – почернел лицом Зубов. – Да я тебя сейчас пристрелю, как собаку! На чужом горе наживаться!

Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!

– Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! – прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. – Армянин? – спросил он ласково Дато.

– Грузин.

– Понятно. Как же это?

Зубов обвел взглядом испорченную кухню.

– Да сам не понимаю! – посетовал грузин. – Вот, глядите! – он указал пальцем на рваный металл. – Как его так прорвало?

– Да-а, – согласился Зубов. – Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?

– Да что вы! – отмахнулся Дато. – Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!

– Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?

– Похоже, что да.

– Спасибо вам, – поблагодарила Кузьминична.

– За что же? – удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.

– Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!

– Не радуйтесь больно, – уже в дверях предупредил Зубов. – Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..

С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.

– Есть, – потребовал он.

– Сейчас-сейчас! – засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.

Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.

В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.

Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.

– А-а-а… – удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. – Еще есть что?

– Может быть, хлебушка? – вышла из оцепенения повариха.

Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.

– Колбаса есть, – неуверенно сообщила Кузьминична.

– Давай.

Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.

Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.

Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»

Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.

– Мама! – неожиданно произнес он с нежностью.

Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности – в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.

Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.

Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.

– Сыночек мой, дорогой! – пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.

Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.

На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.

– И откуда сила-то у них такая? – поинтересовался он.

– От земли русской! – ответила повариха. – Откуда же еще!

– Я, пожалуй, посильней буду! – прикинул подросток.

– Конечно, конечно! – улыбнулась Кузьминична. – Ты самый сильный!..

Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках – не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.

К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.

Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.

– Ой! – вскрикнула Кузьминична. – Как ты вырос!

Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.

Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла – из страха.

– Есть буду! – оповестил Батый.

Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.

– Спасибо за мясо!

Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.

Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.

Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.

– Мама, – проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.

– Ох! – осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.

Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.

Старуха сидела, не закрывая глаз.

Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.

– Я – воин! – гордо произнес он. – Я – богатырь!

Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я – Батый!» – вышел из входной двери.