Огибая столы, Ингольф подошел к стойке, бесцеремонно отодвинув прикорнувшего пьяницу, и обратился к хозяину:

– Мы с друзьями хотели бы плотно пожрать. Дай-ка этого вашего гуся с капустой. И квасу – пива не надо. И еще: завтра вечером у нас будет прощальный ужин с местными знакомыми. Человек десять придет – так что имей в виду, хозяин: чтоб была самая лучшая жратва. Не бойся – мы не поскупимся!

– Да, мингер. – Хозяин дернул за висевший над стойкой кожаный шнур, и за прикрытой кухонной дверью звякнул колокольчик. Оттуда выскочил мальчишка в поварском колпаке, хозяин передал ему заказ и снова повернулся к Ингольфу: – Да, все будет самое лучшее. Значит, отчаливаете, мингеры? – спросил он, нацеживая из бочки светло-коричневую жидкость, распространявшую вокруг кислый хлебный аромат. – А что там с вашими пассажирками? Говорят, их вроде сегодня или завтра казнят? Вы не пойдете смотреть?

– А черт его знает! – прорычал не потерявший самообладания скандинав. – Я достаточно насмотрелся в жизни на покойников, чтобы лишний раз любоваться на это дело.

Тут из-за кухонной двери появился все тот же паренек, неся наш заказ – громадного гуся с луком и капустой.

Поев и расплатившись, мы вышли на улицу. Вещи, оставленные на хранение у трактирщика, мы не стали забирать – на всякий случай, чтобы никто не заподозрил неладное. (Надо ли говорить, что и слова скандинава насчет шикарного ужина преследовали ту же цель?) Конечно, тут пока еще не было принято следить за иноземцами – не то место и не то время, как говорится, но все-таки…

Стараясь держаться подальше друг от друга, чтобы случайно не привлечь внимания, мы направились на Маркплац, где была назначена казнь.

Хозяйки с корзинами спешили на рынок, дамы в пелеринах с капюшонами важно ступали в сопровождении служанок, пастухи гнали стадо свиней голов в тридцать – на продажу.

Вскоре мы были на площади – город был ведь, в сущности, невелик.

Шумели торгующие, грохотали телеги на вымощенных неровным булыжником мостовых.

Ветер нес соленый йодистый дух моря, смешанный с запахами коптилен и очагов, гонял по брусчатке капустные листья и луковую шелуху.

Над высоким помостом, поднимающимся на полтора человеческих роста, возвышались два столба с перекладиной между ними. Все массивное, основательное, выкрашенное в подобающий случаю черный цвет.

Вокруг сооружения стояли, переминаясь с ноги на ногу, городские стражники числом пять человек.

Ну, с этими проблем не будет: всего-то оружия – древние алебарды да сроду не точенные сабли.

Несмотря на то, что до заявленной казни было еще часа два, праздношатающаяся публика уже наличествовала.

Были тут и состоятельные горожане в длинных кафтанах из черной саржи, молодые, попугайски одетые щеголи в красных башмаках с серебряными пряжками, женщины всех сословий – от леди до нищенок, – явившиеся посмотреть, как лишат жизни существ их пола, и моряки, истосковавшиеся в море по развлечениям.

Люди всегда заранее собирались посмотреть на казнь, на особо знаменитых преступников – даже приезжали из других городов.

В толпе сновали продавцы – разносчики жаренных в масле сладких пирожков и ватрушек с соленой рыбой, несколько человек привезли на ручных тележках бочки с пивом.

Вертящийся тут же чиновник ратуши – тощая канцелярская крыса (в самом деле слегка напоминавший этого грызуна) в сером кафтане с вытертыми манжетами и тусклой оловянной бляхой – знаком низшего чина в их иерархии – тем временем продавал за несколько медных монет листки с именами приговоренных и кратким описанием преступления, за которое их присудили к смерти.

Собственно, это была брошюрка из четырех листов. Такие листочки здешний народ хранил много лет, и даже, бывало, ими украшали стены своих жилищ.

На первой странице была тиснута грубая гравюра, изображавшая весы правосудия, смерть с косой, песочные часы и уродливую старую каргу – ведьму, символизирующую, надо полагать, то, что преступление имеет (по местным представлениям) некое касательство к колдовству и нечистой силе.

Лаконичный текст, набранный готикой, гласил:

«Таисия, вдова, двадцати двух лет, и Мария, также именующая себя Мидарой, девица, двадцати шести лет (о, эта извечная склонность женщин преуменьшать свой возраст!), иностранки, неопровержимо уличены в содомском блуде.

Посему Высокий суд Вольного Ганзейского города Роттердама, сообразуясь с законами божескими и светскими, постановил назначить им наказание – повешение на веревке за шею, доколе не умрут. Да смилуется Господь над их душами и простит их, как прощаем мы их, хотя и карая».

В другой обстановке эта архаичная формулировка могла бы вызвать у меня усмешку.

Народу пришло много – почтенных бюргеров давно не развлекали казнями. К назначенному часу тут собралось четыре или пять тысяч человек.

Аккуратно и осторожно мы продвинулись почти к самой виселице. На нас никто не обратил внимания. Стоят себе какие-то иноземцы, грызут вяленую рыбку, ждут, когда начнется представление…

В ожидании я прислушивался к разговорам.

Неподалеку от меня упитанный торговец хвалил баварские порядки – там почти не казнят, а все больше отправляют в рудники на вечную каторгу. Моряк в заляпанной смолой кожанке вспоминал, как в позапрошлом году в Лондоне на его глазах палач ухитрился промахнуться, лишь слегка оцарапав топором шею приговоренного.

Вот толпа восхищенно зашумела – на помост (чуть не сказал – на сцену) поднялся высокий и худой человек в черно-красном обтягивающем одеянии и красной маске. Местная знаменитость – мастер Альберт Грот. За ним семенил подручный в таком же одеянии, только серого цвета. Да, сегодня вы останетесь без работы, ребята. Мелькнула мысль – не положить ли и их заодно под шумок? Но тут же одернул себя: кто я такой, чтобы восстанавливать тут справедливость?

Засмотревшись, я случайно толкнул упитанную кумушку, и она злобно покосилась на меня.

– Чего пихаешься – смотри сам и дай посмотреть другим.

Колокол собора Святого Николауса пробил двенадцать, и спустя короткое время со стороны Канатной улицы донесся перестук множества копыт. Разговоры в толпе сразу притихли.

Сердце мое сжалось в ожидании.

Вот, наконец, на площадь выехала запряженная четверкой лошадей цугом тюремная колымага. Лошади, как я отметил, не самые молодые и резвые. На каждой была белая попона с лазоревым крестом.

Еще спустя несколько секунд я разглядел стоявших на повозке наших спутниц.

Головы их были не покрыты – обычно смертницам полагался чепец, но это лишь достойным женщинам, а не поганым развратницам. Волосы – коротко обрезаны, чтобы не мешали палачу, когда тот станет надевать петлю на шею.

Они обе были в одинаковых длинных рубахах грубого полотна с капюшонами. После казни эти одеяния должны были обратиться в саваны, чтобы божедомам не тратить время и силы на переодевание мертвых тел.