В смысле, в ближнее Зарубежье, где вольготно, на широкую ногу жилось который год убийце-наемнику Олегу Савельевичу Карлову по кличке Карлуша. Когда-то его «пасли» по делу о наркотиках, в котором он должен был убрать курьера, и уголовка, и комитет: Матвеев с Репьевым. С Репьевым удалось договориться: подставили Жидяру, которого Матвеев потом и отмазывал – «мокруху» на Кантора так и не повесили. А на Карлушу опер взъелся – ну не сложились отношения – бывает… Разве ж мог он предположить, что Олег Карлов сбежит, и не только выживет и плохо-бедно устроится, но даже иногда, не более двух раз в год, будет приезжать в первопрестольную на заработки или, как в этот раз, при форс-мажорных обстоятельствах, по старой дружбе.

Добравшись до трассы и очистив стоптанные башмаки от глины прутом, а потом и влажной салфеткой, Карлуша уже и душой, и мыслями пребывал далеко, в теплом южном городе, где усатенькая жаркая Зарема наготовила, небось, к его приезду плова с бараньей грудинкой и с барбарисом, собранным своими руками, а отнюдь не покупным, из пакетика.

Когда Карлуша выбирался на дорогу, Митрохин домчался на своем дребезжащем драндулете до развилки, ведущей к болотам. Там уже дежурили дэпээсники. Но они не видели джипа, номер которого был разослан на все посты ГАИ. Дима решил выбираться на шоссе и ехать вглубь области, от Москвы, потому что вряд ли преступник рискнул бы светиться около столицы. Оперативник думал об одном: где-то Матвеев должен выбросить из машины Шатову. Живую или мертвую. Второй вариант он представлять не мог: перед глазами почему-то возникало лицо сухаря Быстрова. Что-то там у него с этой дылдой-блондинкой, со слов Поплавского. А дылда чуть не сестра этой чокнутой Шатовой, которую не иначе как бес пригнал в приют. «Господи, если Ты существуешь, если всемогущий, пусть эта женщина будет жива, пожалуйста! Ну, Господи, что тебе стоит? Спаси ее! Спаси!» Митрохин и сам не понимал, что горячо, исступленно молится за Люшу.

…Буська повадилась сбегать. Объяснений матери, что у кошек случаются такие бешеные периоды, когда им надо гулять, а не вылизывать на подоконнике лапу и пузо или наблюдать за курами, тыкаясь розовым носом в стекло, Гошка не принимал. Девятилетнему деревенскому мальчишке хотелось, чтобы Буська его слушалась, а он ее дрессировал. Очень хотелось научить эту серую дурочку делать стойку на передних лапах, как по телевизору, он видел в шоу одного клоуна. Сегодня Буська вообще превратилась в тигрицу – расцарапала Гошке руки в кровь и выскользнула из дома. И не спряталась, как водится, под будку к своей верной приятельнице Найде, а улепетнула за забор. Мать ругалась, на чем свет стоит, и отправила сына Буську искать: ведь кошка только научилась мышей ловить! Вчера придушенного мышонка притащила на кухню и давай с ним играть. Тот от страха и помер: так она визжала и лапой его лупцевала. Мать не разрешила досмотреть Гошке «ужастик» – выгнала с кухни, а Буське потом сливок налила. Во! И теперь мальчишка с тоской шел от деревни в направлении болот, выкрикивая «Бусь-бусь-бусь!!» Бабка Тоня – соседка, что «висела», по обыкновению, на своем колченогом заборе, комментируя проходящую мимо нее вялую деревенскую жизнь, – крикнула, что Буська шмыгнула между Семеновским и Харитоновским домами, и больше, как к болоту, ей бежать некуда. Гошка зашел в своих поисках Бог весть куда – нет никакой кошки!

– Да на фиг ей это болото! Она небось к Гусевым, к их котам помчалась. – Мальчишка едва не плакал от усталости и тревоги за бестолковую питомицу и повернул уже назад, как вдруг заметил туфлю. Красивую, женскую, на хитром каблуке. По-моему, такие Машка, сестра старшая (жутко, кстати, бестолковая), называла платформой. Как только на ней ходить, на этой платформе? Как на табуретке, наверное. Гошка подошел к интересной туфле, невесть откуда взявшейся под кустами, и увидел… ногу. Женскую, без туфли, с диковинными красными ногтями, торчащую из зарослей тонкого ивняка. Любопытство пересилило страх, и Гошка заглянул в кусты. Женщина, в задранной черной юбке, без туфель (второй обувки поблизости не наблюдалось), в коротком кожаном пиджачке, задранном до подмышек, лежала, неестественно раскинувшись, как сломанная Машкина кукла Нэнси. И волосы у женщины были, как у Нэнси, – кудрявые, золотые. Гошка понял, что эта «красивая страшная» тетка – мертвая. И заверещал похлеще пожарной сирены. Так и орал, пока бежал до деревни. Охрипшего, зареванного пацаненка обступили, но толку от него добиться не могли. Тот лишь талдычил: «Там, на болоте, тетка без туфель лежит!» – и все тебе. Большинство деревенских или не приняли всерьез рев мальчишки, или просто не захотели отвлекаться от первомайского застолья, но некоторые, мать Гошки, которая никогда не видела своего ребенка в таком состоянии, сосед Валька, молодой духарной парень, недавно вернувшийся из армии, и любопытный до всего дед Агапыч, пошли на разведку.

Через полтора часа Юлия Шатова лежала в реанимации эм-ской районной больницы. Состояние ее оценивалось как тяжелое.

В то время когда в приемный покой ввозили каталку с пострадавшей, из больничных ворот выходил, прихрамывая и держась за правый бок, старичок бомжеватого вида с сумкой-тележкой, которая, погромыхивая, волоклась за ним. К груди дед прижимал объемистый сверток, тщательно замотанный бечевкой. Когда бомжа, приползшего в лечебницу неделю назад с неимоверными болями в боку и пояснице, увозили на срочную операцию по удалению желчного пузыря, он рыдал и чуть не дрался – не хотел отдавать пакет. Только когда сестра заорала, что им тут «дерьма помойного не надо» и все барахло будет дожидаться Семена Ямщикова, 1946 года рождения, регистрации не имеющего, в отдельном шкафчике, больной успокоился и отдал бесценную свою поклажу. Приходя в себя после операции, лежа в шумном и навязчиво светлом больничном коридоре (в палате бомжу места не нашлось), Семен молчал, плакал, думал и молился. И вспоминал… Бродяжничал давно. Как с зоны пятнадцать лет назад вышел. Сидел по глупости – приемник вытащил из машины незапертой. И что его тогда дернуло? Денег, конечно, не хватало. Да что там! Не было совсем. Как, впрочем, и жилья. Его оборонный завод в девяносто втором закрыли, вернее, стали на нем какие-то кастрюли клепать. Но кастрюль требовалось значительно меньше, чем когда-то ракет, и потому большинство рабочих уволили, выдав отступные теми же кастрюлями. Жена их год распродать не могла! А потом не стало ни жены, ни денег, ни квартиры – не с новым же хахалем бывшей супруги в однушке жаться? Словом, отсидел, вышел и прибился к храму сторожем. Но попивал. За то его настоятель, мужик свирепый, и выгнал. Так и стал «очарованным странником»: по обителям ходил, побирался, а где и работал, если в охотку. А потом Семен пришел на православную выставку и прикипел к ней. Уж больно подавали хорошо: народу подчас текло видимо-невидимо. Даже комнату смог снимать неподалеку. Словом, устроился, наконец. Но лукавый не дремлет, искушение не заставило себя долго ждать.

Семен чаевничал в тот день в палатке Горы и Стасика, которые доверяли Динамику и даже наладили с ним деловые отношения. Размножали на своем компьютере редкие записи монастырских песнопений, которые хранил Сенька, и продавали по сто рублей. Двадцатку с диска платили бомжу. К разговорам монахов Семен обычно не прислушивался: разрешают погреться, чаю нальют, и слава Богу. А их коммерческие иконные дела – не его «динамиковское» дело. Но тут случай выпадал особый. Попы всерьез говорили о грядущих миллионах и даже, хихикая, выбирали, в какую страну поедут отдыхать. Стасик стоял за православную Грецию, а Гора за экзотический Таиланд, где, тьфу-ты, по Сенькиным понятиям, грязь одна. Потом они достали карту автодорог и прикидывали, как лучше ехать до «Приюта Веры» и сколько времени это займет. Семен, проявив доброжелательную заинтересованность, спросил, что за выгодное предприятие намечается.