с того времени, как реб Абрам в последний раз стоял на биме синагоги, но и сейчас молитвы звучали в его исполнении более чем достойно. Приглушенный голос хазана разливался над газонами городского парка, и сердце мое сжималось от радости и тоски.

Должен признаться, что я питаю слабость к такого рода пению, собираю дома граммофонные записи великих хазанов прошлого, таких как Сирота и Ройтман. Есть у меня и более свежие записи Жана Пирса и Малевского. Конечно, Абраму Марковичу было далеко до Сироты и Кусевицкого, но для нашей будущей синагоги было вполне достаточно его приятного голоса и еврейской души.

Прошло несколько недель, и вокруг нас образовалась тесная группа единомышленников-пенсионеров. Шесть-семь человек изъявили готовность стать членами «двадцатки». Группа — это уже что-то! Теперь я не сомневался в победе. Каждый из нас обязался приложить максимум усилий для конечного успеха. Только не думайте, что это далось нам легко!

Ах, евреи, я так и вижу ваши скептические усмешки. Но организация «двадцатки» действительно очень и очень непростое дело. Не забывайте: речь тут идет не о Москве, не о Тель-Авиве или Иерусалиме, где проживают сотни тысяч евреев, из которых всегда можно без труда набрать дюжину «двадцаток» для любой, даже самой безумной цели. Речь о небольшом украинском городе. Здесь едва ли не каждый еврей — апикойрес и богохульник, или, как они сами себя называют, атеист — действительный или для отвода глаз. Ничего не поделаешь, таковы евреи в наше время: покорные до мозга костей, любой ветерок гнет их, как степную траву.

Власть постановила: Бога нет! Власть доказывает это при помощи биологии и палеонтологии, космологии и хохмологии, насаждает атеизм и призывает на войну с религией. Разве может атеизм ужиться с учением Моисея? Некогда громкий голос нашей Торы слабеет год от года, а голос атеизма, напротив, крепнет и крепнет. Попробуй-ка в таких условиях организовать «двадцатку» в городе, большую часть еврейского населения которого ухлопали во время войны проклятые фашисты! Погибли почти все уроженцы местной общины, а те евреи, которые есть, съехались сюда из разных концов страны, как перекати-поле.

Я и сам приехал сюда только после войны. Как это получилось, не столь важно. Важно, что сейчас я живу здесь вместе со своей супругой Эльфридой Семеновной, дочерью Тамарой, ее мужем Яшей и их сыном Юрочкой. Из этого ясно, что моей жене Фрейдл бездельничать не приходится. В наше время непросто быть домохозяйкой в семье на пять душ. Тамара — пианистка, служит в местной филармонии, зять Яков — инженер, работает на заводе, и оба заняты с утра до вечера. Вот и выходит, что руки моей Фрейдл постоянно полны работой. Потому-то я нисколько не обижаюсь, когда она по десять раз на дню дергает меня своей заповедью «Слушай!». Ведь, как ни крути, а Эльфрида Семеновна тоже перевалила за шестьдесят, и жизнь ее, как и жизнь всего нашего поколения, тоже не была устлана розами.

Так и живем. В комнате молодых стоит пианино, и дочь часами бренчит на нем всевозможные гаммы и упражнения, а нам, соответственно, приходится все это слушать. Но ничего не поделаешь — заработок есть заработок. В шесть вечера Тамара уходит на концерт, зато возвращается из садика наш маленький сорванец, так что тишины снова нет как нет. Да и моя Фрейдл отнюдь не из молчальниц — как, впрочем, и все женщины. И кому, спрашивается, слушать ее, если не мужу? И с кем поделиться мне, если не с ней?

Когда я рассказал дорогой жене, да продлятся годы ее, о своем твердом намерении устроить в нашем городе синагогу по всем официальным правилам и законам, она, конечно, ответила немедленным «нет!». Доводы Фрейдл были понятны: властям не понравится эта затея, а потому есть опасность, что она повредит как Яше на его инженерной должности, так и Тамаре с ее музыкой. Я возражал, приводя статьи Конституции и примеры из жизни. Разве нет в нашем городе православных церквей? А баптисты? Каждый, кто желает присоединиться к той или иной религиозной группе, делает это без всяких помех. И если у других это так, то почему у евреев должно быть иначе? В конце концов, все граждане у нас равны перед законом!

Но Фрейдл и слушать ничего не хотела. Все-таки женщины ничего не понимают в политике! Ее волновала проблема совершенно другого порядка.

Поскольку я уже начал рассказывать о семье, то должен упомянуть и своего младшего сына Сему, тоже инженера. После окончания института его распределили на Крайний Север, и Сема, как истинный комсомолец, не стал уклоняться от долга молодого специалиста. Теперь он живет и работает на энергетической станции далеко-далеко за снежными горами, помогает развивать и строить северный край. Этот факт причиняет большое беспокойство моей Фрейдл. Она, ничего не попишешь, сильно скучает по нашему младшенькому. Во-первых, уж больно велико расстояние между нами. Во-вторых, Фрейдл ужасно боится, что Сема попадется на удочку какой-нибудь шустрой девушке с этого Крайнего Севера. Много ли там, среди белых медведей, настоящих еврейских девушек? Есть ли они там вообще?

— Слушай, Ицик, — говорит она в ответ на мои рассуждения о большой политике и о «двадцатке», — написал бы ты лучше письмо нашему Семе, предупредил бы его по поводу девушек. А то вот уже две недели нет от него ни письма, ни весточки.

И я сажусь за стол, нацепляю на нос очки и пишу сыну подробнейшее письмо о материнских тревогах и опасениях.

«Дорогой Сема, — пишу я. — Во имя Всемогущего Господа, не забудь, кто ты есть. А есть ты внук самого рабби Баруха-Кальмана, большого ученого и праведника, за чьей спиной стоит длинный ряд поколений славного рода мудрецов и знатоков Торы. И никогда, дорогой Сема, — ты слышишь? — ни-ког-да! — не было такого случая, чтобы кто-то из них забыл о своем долге и предназначении. Никто и никогда!» И так далее, и тому подобное.

Письмо летит авиапочтой, но летит долго. Ответ приходит тоже не сразу, через месяц-два. Никого в нашей семье нельзя назвать большим писателем, включая меня самого.

«Не паникуйте заранее, — пишет Сема. — Я пока еще не думаю жениться, так что будет время обсудить эту тему. Я подружился здесь с евреем по имени Давид, намного старше