Пасторы-тутси из Мугонеро должны были знать свое Писание. Действительно ли они, ожидая насильственной смерти, жаждали не только остаться в живых, но и увидеть, как ликвидируют врагов мира и покоя в Руанде? Надежды на отмщение, вдохновляемые в преследуемых народах легендами, подобными истории Есфири, неизменно несут в себе веру в восстановительную силу мстительного правосудия. «Армия фараона утонула — О Мария, не плачь!» — пелось в старой песне американских рабов, как Гомер некогда пел о взятии Трои и убийстве Одиссеем женихов его супруги в Итаке.

Разумеется, к концу XX столетия нам нравилось воображать, что есть и лучшие способы добиться победы праведности над греховностью в общности, которую тогда стали называть «международным сообществом», а сегодня именуют более объемлющим термином «человечество». Моему другу казалось, что остальное человечество предало Руанду в 1994 г., но он не утратил веру в идею человечности.

— Я думаю о твоей стране, — сказал он мне. — Ты говоришь, что все люди сотворены равными. Это неправда, и ты это знаешь. Это просто единственно приемлемая политическая истина. Даже здесь, в этой крохотной стране с одним языком, мы — не один народ, но мы должны таковым притворяться, пока не станем едины. Это большая проблема. Я знаю очень многих людей, которые потеряли всех близких. Ко мне придет за советом молодой человек. Он скажет: «Я видел того, кто это сделал. Мне тогда было 16, но теперь мне 20. У меня есть оружие. Ты выдашь меня, если я улажу этот вопрос?» Мне придется сказать: «Я тоже потерял многих родственников, но я их не знал. Я был в изгнании — в Заире, в Бурунди. Те, кого я потерял, — они для меня несколько абстрактные люди, я их не видел, я их не любил». Так что, если этот солдат спросит у меня совета, что мне сказать ему? Это очень трудное дело. Я не буду торопиться. Я поведу его гулять. Я буду ласков с ним, чтобы успокоить. Я попытаюсь найти его старшего офицера и предупредить его, сказать: «Приглядывай за этим мальцом». Но если говорить серьезно? ЭТО НЕ ПРОЙДЕТ НИ ЗА ГОД, НИ ЗА ДВА, НИ ЗА ПЯТЬ, НИ ЗА ДЕСЯТЬ ЛЕТ — ТОТ УЖАС, КОТОРЫЙ МЫ ВИДЕЛИ. ЭТО ВНУТРИ НАС.

Я ничего не ответил, и спустя минуту мой друг сказал:

— Хорошо бы нам найти ключи от этих наручников.

* * *

В середине декабря 1997 г. госсекретарь США Мадлен Олбрайт произнесла речь перед Организацией африканского единства в Аддис-Абебе. Она сказала: «Нам, международному сообществу, следовало быть более активными на начальных стадиях зверств в Руанде в 1994 г. и называть их тем, чем они были, — геноцидом». Олбрайт, которой предстояло нанести краткий визит в Руанду во время поездки по Африке, также осудила использование гуманитарной помощи «для поддержки вооруженных лагерей или поддержки убийц, участвовавших в геноциде». Простые слова — но политики не очень-то любят, когда им приходится говорить такие вещи; в том же месяце в Нью-Йорке я слышал, как старший эмиссар УВКБ подытожил опыт заирских лагерей, контролируемых «Властью хуту», формулировкой: «Да, были сделаны ошибки, но мы за них не ответственны». Так называемое «извинение» Олбрайт явилось знаком показательного расставания с привычками к стыдливому умолчанию и оборонительному поведению. Так совместными усилиями основным фактам руандийского геноцида отказывали в международной памяти.

Через три месяца президент Клинтон вслед за Олбрайт поехал в Африку и 25 марта 1998 г. стал первым из глав государств Запада, посетившим Руанду после геноцида. Его пребывание в стране было кратким — он не покидал пределы аэропорта, — но имело огромное значение. После нескольких часов выслушивания рассказов людей, переживших геноцид, Клинтон подчеркнуто повторил извинения Олбрайт за отказ вмешаться во время бойни, за поддержку убийц в лагерях. «В те 90 дней, что начались 6 апреля 1994 г., Руанда пережила самую ужасную бойню в этом кровопролитном столетии, — сказал Клинтон и добавил: — Важно, чтобы мир знал, что эти убийства не были спонтанными или случайными… они совершенно точно не были результатом старинной племенной вражды… Эти события выросли из политики, нацеленной на систематическое уничтожение целого народа». И это имеет значение не только для Руанды, но и для всего мира, объяснил он, потому что «любое кровопролитие влечет за собой следующее, и когда ценность человеческой жизни умаляется, а к насилию начинают проявлять терпимость, невообразимое становится более возможным».

Сожаления Клинтона о прошлом были убедительнее его уверений касательно будущего. Когда он сказал, что «отныне мы не должны осторожничать перед лицом доказательств» геноцида, не было никаких причин верить, что мир стал более безопасным местом, чем был в апреле 1994 г. Если и можно было сказать, что опыт Руанды преподал миру какой-то урок, то урок этот заключался в том, что подвергающиеся опасности люди, которые полагаются на международное сообщество, ожидая от него физической защиты, остаются беззащитными. В то декабрьское утро, когда Олбрайт прилетела в Руанду, террористы «Власти хуту», скандируя лозунг «Убей тараканов!», зарубили, забили дубинками и застрелили более 300 тутси в лагере на северо-западе, а в дни перед прибытием Клинтона в Кигали не менее 50 тутси погибли в результате похожих массовых убийств. На таком фоне обещание Клинтона «работать с Руандой как с партнером, чтобы покончить с этим насилием», звучало преднамеренно туманно.

И все же в Руанде, которая свела почти к нулю расчеты великих держав, к великому сожалению последних, рассказ Клинтона о политической организации геноцида и его похвала правительственным «усилиям по созданию единого государства, где все граждане смогут жить свободно и безопасно», были поняты как самый резкий на тот момент международный отпор непрекращающимся попыткам génocidaires приравнять этничность к политике и доказать это равенство методом убийства. И то, что даже эти замечания Клинтона были восприняты как нечто выдающееся, показывало меру чувства изоляции, которое испытывала Руанда. В конце концов, Клинтон всего лишь констатировал очевидное. Но на него не оказывали политического давления, чтобы он уделил внимание Руанде; ему было бы гораздо легче продолжать игнорировать эту страну и ничего не сказать. Вместо этого, предпочтя неучастие в геноциде, он совершал то, что явилось — даже на таком позднем сроке — существенным вмешательством в войну вокруг геноцида. Будучи голосом величайшей державы на земле, он приехал в Кигали, чтобы внести ясность в положение дел.

«Это нас совершенно поразило, — говорил мне один знакомый-хуту по телефону из Кигали. — Вот политик, который от этого ничего не выигрывал, но говорил правду по собственной инициативе». А один тутси, которому я звонил, сказал: «Он сказал нам, что мы не просто забытые дикари. Может быть, нужно жить где-то далеко, например в Белом доме, чтобы так увидеть Руанду. Жизнь здесь остается ужасной. Но ваш Клинтон позволил нам почувствовать себя менее одинокими. — И он рассмеялся: — Наверно, удивительно, что человек, который прежде вроде бы равнодушно смотрел, как убивают твой народ, создает у тебя такое чувство! Но руандийца теперь трудно чем-то удивить».

* * *

Я сбился со счета, сколько раз с тех пор, как я три года назад начал ездить в Руанду, мне задавали вопрос: «Есть ли какая-то надежда у этой страны?» В ответ я люблю цитировать высказывание менеджера отеля, Поля Русесабагины. Говоря о том, что геноцид оставил у него чувство «разочарования», Поль добавил: «С МОИМИ СООТЕЧЕСТВЕННИКАМИ — РУАНДИЙЦАМИ — НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, КЕМ ОНИ СТАНУТ ЗАВТРА». Хотя он имел в виду совсем иное, эта мысль показалась мне самой оптимистичной из всего, что мог сказать руандиец после геноцида, в чем-то схожей с утверждением генерала Кагаме о том, что людей «можно сделать плохими, а можно научить быть хорошими».