Ну так с кем роски сейчас воюют?

— С субъектами федерации, — мрачно ответил Сигизмунд.

* * *

Когда Сигизмунд уходил из дома, Вамба холил меч. Это было его любимое занятие. Лантхильда сидела рядом. Братец с сестрицей лениво перебрасывались словами. Даже не зная языка, легко было представить себе, как в их белобрысых головах мусолится какая-то нехитрая тема. Должно быть, прикидывают, как его, Сигизмунда, в поход спровадить. Чтоб Вавила с Ассикой от зависти померли.

— Я пошел! — сказал Сигизмунд. — Буду вечером.

— Сигисмундс! — окликнул его Вамба. — Липа достан!

Тот остановился, недоуменно посмотрел на скурина.

— Какая еще липа?

— Липа! — повторил Вамба. — Резат! Вавила — три ден резат! — Вамба показал на всякий случай три пальца. — Вавила резат. Скалкс — резат. Ассика — на лоток! Лоток — продат. Вавила — бабки на карман! Вавила — резат — ха! Вавила — руки зопа растут! Ха!

— Хорошо, — рассеянно сказал Сигизмунд, чтобы только отвязаться.

Выводя машину, Сигизмунд вдруг снова почуял тухловатый запах. Слабенький и недолго. Сигизмунд не поленился выйти из гаража на свежий воздух, постоять и снова зайти. Проверить — пахнет или нет. М-да, Сигизмунд Борисович. Пора к невропатологу. Галлюцинации. Таблеточки покушать успокоительные.

Уже в машине Сигизмунд перебирал в мыслях последний разговор с Вамбой. Стало быть, милейший шурин утверждает, будто жопорукий Вавила успешно режет что-то из липовой древесины. Так мало того, что сам режет, еще и скалкса припахал. Эксплуататор и рабовладелец. А Аська эти липовые фени на лоток поставила, через что Вавила приподняться рассчитывает. На карманные расходы зарабатывает. Неплохо-неплохо.

А где они липовую древесину в промышленных масштабах-то добывают? Аська вроде говорила, во дворе у них липу повалили. Еще переживала по поводу озеленения. Мол, и без того зелени мало. А липа вовсе и не гнилая оказалась. Наверное, из нее и режут. Вторая жизнь старого дерева.

На Садовой, около Летнего сада, Сигизмунд взял пассажира. Старика. Сигизмунд удивился, увидев, как тот голосует. Старики обычно не голосуют, а этот уверенно поднял руку. Оказалось — по дороге. Посадил пассажира, зарядил ему тридцатку. Старик невозмутимо согласился.

Это был типичный петербургский старичок — из той вымирающей породы, что носит черные беретики и вкусно рассказывают презабавнейшие истории из былой жизни.

Старик оказался театральным художником. Считал своим долгом развлекать по дороге молодого человека. А развлекая — поучать. Однако поучал он ненавязчиво, развлекал же любопытно.

Сигизмунд выслушал историю о провалившейся премьере. Дело было в далекие шестидесятые. Шли полувялые гонения на христиан. Львам их, правда, не бросали, а вместо того отправляли в психушку.

— …И вот — представьте себе! — у меня дома прячутся двое беглых из психушки. А я тогда работал в Ленкоме. Мы ставили «Седьмое июля». Вы помните, что было седьмого июля?

Сигизмунд, разумеется, не помнил.

— Седьмого июля восемнадцатого года был мятеж левых эсеров. Работая над костюмами я, естественно, изучал документы, фотографии — осталось довольно много снимков. В тот день была страшная жара, вечером — гроза… Все щеголяли в футболках и майках. Ну, революционные матросы — в тельняшках. Но режиссер запретил и футболки, и тельняшки. На Марусю Спиридонову напялили кожаную тужурку, а на Железного Феликса — шинель до пят. Представляете? Театральное руководство из кожи вон лезло — хотело получить за этот опус Ленинскую премию. И вот — просмотр. Явилось все начальство, партийное и прот-чее. А перед самым началом к режиссеру подходит наш рабочий сцены, такой был у нас Михал Семеныч, и говорит: мол, раз такое дело — проставляйся. И тот — видимо, с перепугу — проставился до спектакля. Что стало, как выяснилось в финале, его роковой ошибкой.

А финал был задуман весьма торжественный. Когда все, кто остался в живых, примирились и решили совместно строить, так сказать, светлое будущее, появляется Ленин. Ленин говорит речь, а за его спиной медленно восходит солнце. Оно было сделано из веревок-лучей и подсвечено снизу багровым светом. Это солнце помещалось у нас на штанкете номер тридцать один. А рядом, на штанкете номер тридцать, находилась другая декорация — большой черный крест из одной антирелигиозной пьесы. Тоже подсвеченный. И вот, когда Ильич завел свою торжественную речь, Михал Семеныч — а он уже принял — перепутал кнопки, и на глазах у всего партийного синедриона за спиной у Ильича опустился гигантский черный крест! И с подсветкой, представляете? Все онемели, кроме Ленина — он не видел. А кстати, обошлось. Премию, конечно, не дали. А я сижу и думаю: у меня дома двое беглых христиан прячутся, а я тут из-за какой-то глупости переживаю…

Сигизмунд с удовольствием посмеялся. Старичок заговорил об упадке театрального искусства. Чтобы поддержать беседу на должном уровне, Сигизмунд рассказал о премьере «Побратимов» в театре «Бомбоубежище». Старичок поморщился, как от зубной боли.

— Все это… ПУСТОЕ, — выговорил он выразительно. — Атмосфера — вот что ушло. И, боюсь, безвозвратно. Вы, Сигизмунд Борисович, еще застали, конечно, эти вечера в Филармонии? Вы помните те времена, когда люди ходили слушать музыку? Не нынешние богачи, не иностранцы — нет, простые ленинградцы? Они ведь не мыслили своей жизни без музыки, без театра, без Филармонии! Вы помните, каким событием была каждая премьера в БДТ? Вы ходили в оперу? Ходили, конечно. Вы тоже больше любили Малый Оперный? Я — да. Он уютнее Мариинского… — Старичок говорил красивым, звучным голосом, вкусно проговаривая каждое слово. — Взять бинокль, программку. Смотреть, как рассаживаются оркестранты, настраивают инструменты. Этот удивительный шум перед началом спектакля. Волнующийся занавес. Приходит дирижер. Взмахивает палочкой. Устанавливается тишина. И вот — музыка… Сперва медная группа, потом вступает группа деревянных духовых и, наконец, скрипка…

Этот разговор вызвал у Сигизмунда поток воспоминаний. Он вспоминал не столько события, сколько запахи, звуки тех далеких лет. Старичок давно вышел — ему нужно было до Кушелевки — а его голос неотвязно звучал у Сигизмунда в ушах. Аспид любил Мариинский театр. А в Мариинском театре любил «Дон Кихота». Смотрел раз десять, если не больше. И всегда в большом антракте брал шампанское. Когда-то об этом Сигизмунду рассказывала мать. Потом это прочно забылось, а вот теперь всплыло. Странное дело! Сигизмунду вдруг начало казаться, будто и он ходил с Аспидом на «Дон Кихота». Будто они вдвоем с дедом в большом антракте пьют шампанское. Даже вспомнил, какое. Сладкое. В буфете было и сухое, но дед предпочитал сладкое.

Опрощаться Мариинка начала еще в советское время. В какой-то момент там появились женщины в брюках. И даже в джинсах. У матери это вызывало жгучее негодование.

А сейчас там от иностранцев не продохнуть. И все в «брульянтах». И билеты по сорок баксов.

* * *

Сигизмунд любил Девятое Мая. Даже не потому, что в этот день в городе всегда нагнеталась атмосфера праздника, пусть скорбного — в советское время, или натужно-помпезного — при новой власти, но праздника. И не из-за старых фильмов, которыми в эту неделю обычно полонился телеэкран. Хотя эти фильмы Сигизмунду нравились, особенно комедии.