Себастьян:

— Что, собираешься к нам, Лео? Скажи, сколько человек, я закажу отель.

Алабин:

— Не сейчас, мой дорогой. Я просто хотел спросить насчёт одного человека. Буду весьма благодарен за помощь, Себастьян.

Себастьян:

— Всё, что угодно, душа моя. Ты же знаешь, что я тебе не откажу.

Алабин:

— У тебя в своё время бывал некий Темницкий, Евгений, из Москвы. Он у тебя брал рисунки, вы их вместе отбирали. Был такой?

Себастьян, после паузы:

— М-м-м… Допустим… А что такое, Лео?

Алабин:

— Я не хочу подробностей, Себастьян, просто скажи мне, почему вы отобрали рисунки без подписи и названий? Как он это тебе объяснил?

Себастьян:

— М-м-м… Лео, если честно, он просил не распространять эту информацию, но я смотрю, ты и так знаешь гораздо больше того, о чём он просил. Так что… — (Пауза.) — Я, пожалуй, предпочту ответить, а то у меня есть чувство, что если не дам ответ, то от этого мне не сделается лучше. Я угадал, мой друг?

Алабин:

— Себастьян, просто скажи, и больше ничего. И забудем.

Себастьян:

— Этот Женья объяснил, что хочет иметь коллекцию для загородного дома из рисунков, напоминающих шедевры, но в то же время таковыми не являющихся. Он пожелал составить подборку таким образом, чтобы его знакомые и друзья не смогли опознать ту или иную работу в смысле её подлинности. В общем, если коротко, чтобы создать этой коллекцией намёк, но не открыть лица. Сказал, это нужно для поднятия престижа, для утверждения собственного статуса там, у вас, в кругу людей состоятельных, но не имеющих возможности позволить себе иметь оригинал. В общем, пустить пыль в глаза, как он сам же мне потом сказал. Вот и всё, Лео. А что, собственно, случилось?

Алабин:

— Спасибо, Себастьян, ты мне помог. Если соберусь, то заранее тебя извещу.

И дал отбой. Ему не хотелось обсасывать детали, потому что он не был ещё до конца уверен в искренности слов Себастьяна. Просто, имея немалый опыт в подобных делах, допускал любое и всякое. Да и сам бы не знал, скорее всего, как верней поступить, окажись он на том хлебном месте, которое изобрёл для себя его бельгийский партнёр.

— Не знаю, о чем вы с ним говорили, но только он явно недоговаривает, — прикинув чего-то про себя, выдала Ева, всё это время пристально наблюдавшая за лицом по ту сторону экрана, укрупнённым в размер семнадцатого «Макинтоша». — О чём шла речь?

Алабин вкратце передал разговор.

— Ясно… — задумалась она, — но только, знаешь, мне кажется, он притворялся. Нет, пожалуй, я уверена. Сейчас — перед тобой, тогда — перед Темницким. Он ему нисколько не поверил, это даже скучно обсуждать. Но для себя решил, что это не его дело, потому что его задача — угодить клиенту, не нарушив при этом закон. Остальное — пустое.

— В любом случае мы как минимум уже имеем неопровержимо скорбный факт того, что друг наш Евгений Романыч вояжировал к Себастьяну, — подбил промежуточный итог Лёва, — и сделал там то, что сделал. А разговор этот я сейчас записал, если что. Жаль только, хронику твою не восстановить. Разве что на том свете прокуратору какому-нибудь удастся её в записи просмотреть, если у сил небесных скорости трафика хватит при безлимитном тарифе. — Она хмыкнула, оценив шутку. — В общем, теперь для нас главное — понять, что нам со всем этим делать.

— А какие варианты?

— Ну какие… идти в прокуратуру или, как там, в следственный комитет, кажется, и отдать инфу, какую имеем на сегодня. Другой вариант: сообщить на заседании госкомиссии. Удар, как говорится, славному патриоту Кобзику обушком в пах. Ну а тот коли вцепится, так уж вцепится, питбулем, и, ясное дело, история получит нужную огласку. Он же тоже, скорей всего, ни в какую не захочет от культурного наследия избавляться, а такой оборот событий — прямой путь к очередному тормозу. — Лёва раздумчиво вздохнул и продолжил: — Ну и третье, тоже из теоретически возможного. Поговорить с Темницким, напрямую, вывалить ему всю фактуру и потребовать вернуть всё взад.

— А убийства как же тогда? — не поняла Ева. — С ними-то как, кто за две человеческие смерти ответит?

— За полторы, — поправил Лёва, — она так и так умерла бы, он её, может, просто от лишних мучений избавил.

Тут же он сконфузился, сообразив, что пошутил глуповато, явно перебрав в желании поостроумничать.

— Но мы же не простим его, правда? — Ева с надеждой посмотрела на него. — Такое же нельзя простить, за такое положено отвечать по всей строгости.

— Ответит, ответит, не беспокойся… — Он посмотрел на часы и присвистнул: — А ты в курсе, что уже ночь на дворе, крепко второй час? Мне-то чего, а вот тебе завтра на службу, к Венигсу своему возлюбленному.

— И то правда, — обеспокоенно откликнулась ведьма, — пойду к себе, иначе мы с тобой совсем… с пути собьёмся… — И мимоходом заглянула в Лёвины глаза…

— Уже пришла… — невозмутимо отразил её взгляд Алабин, отсчитав положенные секунды, — ты уже у себя…

И внезапно прижал свои губы к её губам. Затем мягко увлёк с собой, перевернувшись на спину и устроив их тела так, чтобы грудь её оказалась на его груди. И обнял. И прижал к себе. Сильно-сильно.

— «Я честь отдам тебе, но большего не требуй, хорошо?» — продекламировала она в духе ироничного сонета, чтобы слабой потугой на шутку прикрыть охвативший её страх.

Голос немного дрожал, но это не помешало ей ответить на его поцелуй с благодарностью и страстью, как он того ждал. Она уже знала, что отзовётся именно так, если придётся ответить. Не знала лишь когда. Как не ведала и большего, поскольку это было уже про неё — про них, про всё это ненормальное и удивительное, что произошло и продолжало длиться сейчас в спальне с высокими полукруглыми окнами, всякий день глядящими на пеший Арбат, на его людскую толкотню, на ночную замершую пустошь, взрываемую вдруг стенаниями припозднившегося гитариста… на привычно видимый из окна кусок арбатской мостовой с её бронзовыми воротами, через которые, чуть согнувшись от ветра, проходит вечный Булат, странник и поэт…

Кружилась голова. Тело подрагивало, целиком. Биения начинались у щиколоток и разносились кровотоком дальше, захватывая по пути всё живое, что могло слышать, осязать и отзываться в ней. Они медленно поднимались по телу, переходя в чувствительные, на удивление приятные судороги, каких она раньше не испытывала. Было чуть боязно, но было и прекрасно. Так, как не могло, не должно было быть. Оказывается, и в ней, хромой колдунье из Товарного, было то, чего она не ждала, от чего шарахалась, невольно защищая себя, чтобы не думать об этом, чтобы, упредив любую боль, избавить плоть от страданий, чтобы жить неслышно, спать покойно, чтобы обойти пустые муки, обогнуть любое живое, едва оно станет притягательным для глаз и милым для сердца… Чтобы миновать любую мысленную картинку, если только та начнёт оживать, зовя к себе и тревожа внутренность неровными болезненными толчками.