А ещё семью часами раньше, убедившись, что пора, Лев Арсеньевич зашёл в кабинет первого зама Государственного музея живописи и искусства. Сухо поздоровался с Темницким и положил перед ним свежий номер «Коммерсанта». Сказал:

— Читай. Потом поговорим.

Тот удивлённо глянул на соратника по грядущим свершениям, после чего молча углубился в чтение, отметив боковым зрением выделенное цветом на первой полосе: «Искусствовед Лев Алабин делает громкое заявление». Далее шёл текст самого интервью. Он читал:

«…Корресподент:

— Лев Арсеньевич, как вы информировали общественность, вами выявлены поддельные рисунки из числа представленных в собрании Венигса, которое в настоящее время экспонируется в ГМЖИ. Почему вы решили, что работы, о которых говорите, являются подложными?

Алабин:

— Да, именно так я заявляю. Их двенадцать, могу перечислить поимённо. В числе этих подделок значатся работы, приписываемые руке величайших художников прошлого, от Возрождения и до более поздних эпох. Это Вермеер, Тинторетто, Караваджо, Босх, Кранах Старший, Гольбейн Старший, Веронезе, Гольбейн Младший, Брейгель Старший, Брейгель Младший, Гварди и Тьеполо. Вы спрашиваете, почему я так думаю? Отвечаю. Я не думаю, а знаю наверняка, поскольку это знание является частью моей профессии, которой я обучался на историческом факультете Московского государственного университета. Именно это я и преподаю в настоящее время, там же.

Корр.:

— И вы уверены в том, что готовы отвечать за результат вашей личной экспертизы? Готовы поставить на карту собственное имя?

Алабин:

— Разумеется, это так. В противном случае мы с вами вряд ли обсуждали бы сейчас эту тему на страницах столь уважаемого издания.

Корр.:

— Когда вы впервые заподозрили, что не все рисунки являются оригиналами?

Алабин:

— Я это понял, когда уже внимательней пригляделся к ним, неспешно обойдя экспозицию целиком. Поначалу были лишь подозрения. Но уже потом, отказавшись от сомнений первых дней, где-то к началу четвёртого экспозиционного дня я уже был практически уверен в подмене. И не потому, что эти двенадцать работ чего-то там не излучают, каковую версию, возможно, красиво изложил бы какой-нибудь известный экстрасенс. Нет, всё намного приземлённей — просто не та рука. Верней, сама рука, безусловно, присутствует, и неплохая, однако не того мастера. Не тех мастеров. И это, разумеется, не может не быть видно специалисту. Уверен, если дело дойдёт до международной экспертизы, настоящий профессионал не ограничится лишь фактом исторического провенанса. На мой взгляд, особенно тщательно требуется исследовать сами подписи авторов рисунков. Впрочем, как и названия их, которые, как я предполагаю, изготовлены уже в наши дни. Хотя и выполнены чрезвычайно профессионально, слов нет.

Корр.:

— Скажите, Лев Арсеньевич, как по-вашему, могли ли предполагаемые вами подлоги быть совершены, когда собрание Венигса уже находилось на территории Советского Союза, будучи вывезено из оккупированной советскими войсками Саксонии? Или, на ваш взгляд, версия подмены больше соответствует факту, имевшему место ещё до того? Иными словами, сами же прежние владельцы, быть может, тому способствовали, допустив в своё время небрежность в хранении этой поистине драгоценной коллекции средневекового искусства?

Алабин:

— Хороший вопрос. Только боюсь, мало кто вам на него ответит. История о том умалчивает, разве что в дело включатся международные правоохранительные организации, которые сделают всё для того, чтобы рисунки были найдены. Ведь не секрет, что они существуют, а стало быть, лежат где-то в неприкосновенности и тайне. Лично я всем сердцем желаю им успеха в этом деле. И я верю, что это не конец истории, а лишь начало её. И это хороший урок отдельным музейщикам, которые сделали целью лишь в крайних случаях вынимать из запасников то, что изначально принадлежит всем и потому надлежит быть выставленным для всеобщего обозрения.

Корр.:

— Это вы к чему, простите?

Алабин:

— Это я к тому, что если бы ещё в тысяча девятьсот девяносто пятом году, когда собрание выставлялось впервые, оно было предъявлено общественности целиком, а не половинной своей частью, то вполне вероятно, что нынешнее открытие было бы сделано на двадцать лет раньше. И кто знает, быть может, сегодня мы имели бы в собрании те самые двенадцать ничем не восполнимых рисунков гениев эпохи Возрождения.

Корр.:

— Вероятно, этим утверждением вы намекаете на музейную политику, проводимую госпожой Всесвятской?

Алабин:

— Простите, я ни на что и ни на кого не намекаю. Я просто делаю выводы, поскольку мне не всё равно, что происходит в нашей культуре, и в частности в музейном деле. Разумеется, немаловажна при этом роль каждого отдельного чиновника и каждого музейщика, вовлечённого в культурный процесс…»

В этом месте Темницкий, прервав чтение, поднял на Алабина печальные глаза. Они были ровно теми, какими их вкратце описала Ева, — спокойными, рассудочными, чрезвычайно внимательными к визитёру. Правда, зрачки эти были заметно расширены. Это тоже не укрылось от глаз Льва Арсеньевича, встретившего взгляд хозяина кабинета точно так же спокойно и вопросительно.

— Это что? — тихо спросил Евгений Романович, отложив газету. — Это почему… так? Это откуда всё, Лёва?

— Это моя тебе помощь, Жень, — пожал плечами Алабин, — это, если угодно, мой тебе сюрприз. Ты же не против, я надеюсь? Я подумал, ну на кой чёрт тебе иметь фальшаки в собственном хранилище? Тебе что, других забот не хватает? Уехал бы Венигс этот к чёртовой матери, к немцам своим, так потом бы такое началось, когда бы ещё догнали они это дело, даже страшно подумать какое. А так — всё у нас самих, всё вскрыто собственными силами, что говорит лишь об искреннем отношении государства к объекту трофейной реституции. Так что, Женя, авансом принимаю от тебя благодарность за проделанный труд.

Темницкий помолчал, пожевал губами. Если вглядеться внимательней, то, вероятно, несложно было бы заметить, с какой лихорадочной частотой пульсируют в голове у него варианты, как множатся они, как делятся на части и рвутся на куски, после чего мгновенно слипаются вновь, единясь в общий ком. И как, накоротке подержавшись один возле другого, вновь распадаются на отдельные неутешительные маленькие неустойчивые мысли.

— Скажи мне, ты сумасшедший? — внезапно спросил он. — Ты хорошо обдумал то, что своими же руками сотворил?

— Ну да, — невозмутимо отозвался Алабин всё тем же бодрым голосом, — обдумал. Собрание теперь, скорее всего, никуда не поедет из-за расследования, которое, вероятно, скоро начнётся, но зато совесть наша с тобой останется незапачканной. По крайней мере, та её часть, без которой ну просто никак. Ведь совсем же без совести хреново, правда, Жень?

В этот момент Алабин и на самом деле не понимал, просекает Темницкий его иронический настрой или же, немало потрясённый, всё ещё пребывает в состоянии шока и непредвиденной скорби, ища спасительного выхода. Честно говоря, Лёве уже было всё равно. Перед ним сидел доказанный убийца, хотя доказательства те пришли от ведьмы, а не были получены, как водится, законным путём. Однако и это теперь было не важно. У них с Ивáновой был свой собственный суд, ведьминский. Пускай промежуточный, но тоже вполне эффективный.