– И я получил вчера новую книжонку… Стихи… Сборник Валерия Катона…

– Какого? – не понял Квинт Аттий.

– Известного грамматика, предводителя «неотериков», как назвал этих сочинителей безделок мой красноречивый брат, – вмешался Квинт Цицерон.

– Сборник Катона? Стихи? Читайте же скорее! – нетерпеливо закричали все, словно находились не в центре варварской Галлии, а у колоннады Эмилия или в роскошном таблине какого-нибудь знатного покровителя поэзии.

Гигин передал сборник в протянутые руки (не различив в чьи именно) и скромно отступил за широкие спины легатов и трибунов. Потом он попятился к выходу и незаметно исчез.

– Кто из вас хорошо декламирует? Начни ты, Аттий, – предложил Цезарь начальнику конницы.

– Нет, Гай Юлий, куда мне! Моя глотка загрубела от команд, холодного ветра и…

– Крепкого вина, – усмехнулся Цезарь.

– Клянусь Вакхом, я его верный почитатель! Не отрицаю! Пусть уж за стихи возьмется умник Сульпиций или Брут…

Молодой легат Децим Брут начал читать густым и приятным голосом, едва удерживаясь от смеха: в сборнике оказались эпиграммы, сатиры, шутки, веселые пасквили. Поэты разных толков пускали друг в друга стихотворные стрелы, заостренные подчас язвительной насмешкой. Суровые полководцы с удовольствием прислушивались к звону литературных сражений.

Но Брут вдруг сдвинул красивые брови, стал заикаться и сердито пыхтеть, точно ему мешало читать все возрастающее раздражение. Литературная полемика сменилась политическими сатирами, в них доставалось, главным образом, цезарианцам и помпеянцам.

Лициний Кальв бесстрашно влепил пощечину самому Помпею, потом он же поносил претора Ватиния. Тут же Марк Отацилий обозвал «перебежчиком, прыгуном» сенатора Куриона, выступавшего с недавнего времени на стороне Цезаря. В дерзкой эпиграмме Фурия Бибакула явно намекалось на склонность императора к стяжательству и одновременно к предосудительному мотовству. Дальше были стихи Катулла.

Пробежав несколько строк глазами, Брут оторопел. Все эти мерзавцы достойны тюрьмы, Мамертинского подвала, за свою наглость, но Катулл… Брут глотал слюну и молчал, растерянно глядя в развернутый свиток.

– Так что же Катулл? – спросил Цезарь, он с интересом слушал сатирические выпады поэтов, представляющих в литературе его политических противников. Понятно, что надоедливое упоминание в стихах о спеси, стяжательстве или расточительности, тем более о распутстве, нужно им не само по себе, а для того, чтобы показать моральную несостоятельность тех или иных государственных деятелей, их несоответствие римским идеалам добропорядочности и тем самым недопустимость их пребывания на главенствующих постах республики. Эпиграммы могли снизить популярность, нанести политический ущерб. Молва многое значила в Риме. Осмеянный превращался из величественного героя в прощелыгу, а к такому политику римляне вряд ли могут чувствовать уважение.

– Почему ты замолчал, Брут? – Цезарь снисходительно дернул уголком губ, как человек, не принимающий всерьез всю эту злобно витийствующую толпу стихоплетов и терпящий их для забавы, чтобы немного отвлечься от военных тревог.

– Я не могу читать такую мерзость! – воскликнул Брут злобно. – Ублюдок Катулл набил свои стихи оскорблениями, как подушку шерстью!

– Неужели это так уж страшно? – сказал Цезарь, поднимая брови. – Кого Катулл оскорбляет? Меня? Или опять разносит некоего Ментулу, имея в виду нашего друга Мамурру?

Свита зашумела, довольно переглядываясь. Цезарь иногда посмеивался над лощеным красавчиком Мамуррой, и это всем было приятно.

Брут продолжал молчать и пыхтеть. Тогда Мамурра небрежно протянул руку и взял у него свиток.

– Что там такое? – спросил он, притворно зевнув. – Давай, я прочту, а то тебя не дождешься.

Призвав все свое самообладание и вооружившись развязностью, Мамурра начал громко читать:

Квинт Цицерон невольно взглянул на императора. Великий полководец выглядел несколько смущенным. Пожалуй, к такому он не был готов. «Ромул…» – именем легендарного предка римлян Катулл иронически назвал его. А дальше одно за другим летели невыносимые оскорбления!

Как он посмел, этот взбалмошный, неуемный веронец! Что ему нужно? Ведь Цезарь искренне предлагал ему свою дружбу… он так возненавидел Мамурру? Разве только потому, что он давний и верный соратник императора?

«Зять и тесть» – это Помпей и он сам, Цезарь. Угождая оптиматам, Катулл твердит, что Цезарь и Помпей «погубили» республику.

Мамурра остановился, рот его был перекошен, а левая щека дергалась. Цезарь ждал взрыва ярости, но этого не случилось. Цезарь удивился выдержке формийца.

– Все? – спросил он.

– Нет, есть еще… – ответил Мамурра внезапно охрипшим голосом. Свиток дрожал в его руках, глаза молили запретить ему дальнейшее чтение эпиграмм.

– Читай, – сказал Цезарь.

Кругом воцарилось молчание. Неожиданно Цезарь почувствовал, что боль невыносимо стиснула ему виски и беспощадно колотит в затылок. Страх перед близким припадком шевельнулся свившейся в клубок скользкой змеей. Он потеряет сознание и упадет на пол, брызгая пеной и закатив обессмыслившиеся глаза… Это случится сегодня, – он знал наверняка. «Надо скорее идти к Сосфену…» – подумал он, ощущая как его болезненно напряженное тело покрывает омерзительно липкий, холодный пот.

– Читай… – повторил Цезарь.

Мамурра вдруг рванул папирус, хотел что-то сказать, осекся, с трудом глотнул и прочитал вторую эпиграмму:

Цезарь поднялся и оперся рукой на кресло. Внезапно из всех ртов вырвался вопль возмущения. Кто притащил сюда эту грязную книжонку? Кто подсунул ее? Мамурра, не в силах больше сдерживать бешенство, швырнул свиток под ноги.

– Катулл навеки запятнал мое имя… – еле слышно произнес Цезарь. Боль в висках и затылке усилилась, подкатила тошнота и началось головокружение.

– Негодяй должен понести наказание, – сказал Брут, с сожалением глядя на пожелтевшее лицо императора.

– Напиши в Рим, чтобы его убили! – крикнул Мамурра. Он тяжело дышал и, как обезумевший пьяница, водил по сторонам налитыми кровью глазами.

– Я не могу помешать свободному гражданину республики высказывать или писать то, что он хочет, – возразил Цезарь. – Даже если его цель – несправедливое поношение честного и заслуженного человека.