Катулл словно встретил дорогого знакомца, товарища детских игр. Пожалуй, он не испытал бы большей радости, если бы приехал Цецилий или снова вернулся в Рим милый Вераний.

Тита он и правда знал с самого детства, а живя с ним долгое время под одной крышей, не мог не оценить его честности и здоровой крестьянской рассудительности, Тит тоже ухмылялся ему добродушно, хотя болезненный вид Гая Валерия и его бедное жилище расстроили старика. Катулл хотел сказать ему нечто шутливое по этому поводу и – раздумал. Титу не надо было ничего объяснять, он и так понимал все.

– Что и говорить, твой многоуважаемый отец суров, поблажки от него не дождешься, – кряхтя и почесываясь, пробормотал Тит. – Нам тоже разогнуться не дает, взыскивает – ни днем позже. Но этим летом урожай собрали, слава щедрому Консу, неплохой. И овощей взяли обильно – ни тля их не испортила, ни жук-грызун, ни мыши, ни едучий червяк. А сейчас уж и яблоки дозревают, и виноград налился. Я вот привез три конгия светлого винца, прошлогоднего. Очень хорошо забродило: крепости и кислоты в самую меру.

– А как рыба ловилась? Угри-то попадаются?

– Как же, сколько раз попадались! Один оказался такой… – Тит показал руками. – Не то что из деревни, а и с вашей усадьбы люди приходили на него посмотреть, клянусь всеблагим Юпитером.

Юность, забавы, поцелуи загорелых девчонок, голубая вода Бенакского озера, уединенный грот под скалой, первые стихи и надежды, любимый брат, малютки сестры, добрая мать и снисходительный отец – все это воскресло на мгновение, защемило сладостной грустью сердце, отуманило глаза нежностью воспоминаний. И тотчас холодная мысль выскользнула из глубины сознания и безжалостно зачеркнула светлую картину… Невозвратимо.

Катулл прямо взглянул перед собой, и закат темным багрянцем упал на его лицо. В необозримых небесных сферах лучилось и угасало, словно покрывалось пеплом, прошлое и зыбко мерцало грядущее – в чем оно?

На Сирмионе Катулл еще полон был страсти, поэтического вдохновения и яростного стремления к жизни. Пусть он потерял брата, но не пропала надежда возвратить любовь Клодии, его ждали в Риме почитатели и друзья, обещавшие ему невиданную славу.

Сейчас известность его безрадостна и опасна, а друзей рядом все меньше. Он чувствует себя истомленным путником, чей дом затерялся, а конечная цель пути неясна и недостижима; скоро его слабеющие шаги навсегда замрут у бесплодной осыпи, и ветер занесет высохший труп… Все забудут о нем, как забыли в Галикарнасе славного Гераклида… И только бездонное небо, только оно будет вечно сиять над его безвестной могилой.

Катулл прогнал наваждение смертной тоски и спросил Тита:

– Как ты нашел меня? Кто послал тебя в Рим?

– Сюда меня привел раб доброго господина Непота. Я как расплатился с возчиками, так сразу и пошел к нему. Из всех твоих друзей, Гай Валерий, скажу-ка я правду, он самый что ни на есть почтенный человек. Разве сравнить с ним молодого Цинну, что всегда заявлялся с утра в нетрезвом виде? Вот я и говорю: Непот наш земляк из Вероны, он и велел показать, где ты живешь…

Катулл прервал старика:.

– В Риме-то как оказался?

– Началось все с того, что приехала в деревню твоя сестра Валерия Минор, позвала меня и говорит: «Ты жил вместе с Гаем в Риме, и он тобой был доволен. А теперь он там один, без преданного человека. Отец отказал ему в своей милости, и некому о нем позаботиться. Урожай ты собрал, аренду выплатил, дом у тебя в достатке. Поезжай-ка, Тит, в Рим, – говорит, – денег я дам. Эти вот тебе, а этот кошелек передай брату».

Тит полез в свою выгоревшую котомку, достал кусок сыра, пригоршню мелкой вяленой рыбы в промасленной тряпке, кресало, нож с костяной рукоятью, еще какие-то свертки и узелки, и уж с самого дна – маленький изящный кошелек и две таблички, перевязанные лентой.

Катулл нетерпеливо схватил письмо. Первое было от младшей сестры. Отец, по-видимому, не собирался его прощать, мать тоже вынесла ему суровый приговор. Старшая сестра равнодушно молчала, и только легкомысленная Валерия Минор, та самая, что поддалась обольщению цезарьского жеребца Мамурры, та распутная девчонка, которую Гай два года назад готов был задушить, – именно она вспомнила о нем. Утаив от мужа тысячу сестерциев, Валерия уговорила Тита поехать в Рим. Катулл растерянно улыбался. Бедная, пылкая малышка Валерия! Теперь он понял ее. Она задыхалась в доме своего скупого и скучного мужа, задыхалась от постоянных поучений и упреков, от сплетен, пересудов, обсуждений и наставлений. Она мечтала вырваться из плена старых обычаев и низменной корысти: вот что значил тогда ее дерзкий вызов. А он, старший брат, посмотрел на это прежде всего как блюститель родовой чести, как политик, ненавидящий противника-цезарианца.

И сейчас Валерия идет вразрез с общим мнением: только она, не боясь мужа и толпы почтенных родичей, решилась помочь брату, который презрен ими и осужден.

Катулл растроганно поцеловал письмо сестры.

Вторая табличка оказалась посланием Цецилия, привезенным в Верону месяц назад. Отец не стал пересылать его в Рим, но и не уничтожил. Валерия меньшая, вероятно, после неприятного разговора с отцом и матерью, присоединила письмо Цецилия к своему.

Пока Катулл читал письма, Тит сбил с кувшина смолу, вынул пробку, сполоснул чашу и налил в нее золотистого пенного вина.

– Да пошлют тебе боги здоровья и удачи, Гай Валерий, – произнес торжественно Тит, плеснув в честь богов на пол и подавая чашу Катуллу.

– Спасибо, Тит. Поживи со мной сколько захочешь, а как вздумаешь – уедешь в деревню.

Катулл ласково кивнул старику и с отрадным чувством вдохнул аромат виноградников Сирмиона.

Предоставив Лабиену усмирять восставших галлов, Цезарь вместе с другими легатами возвратился в Самаробрив. Отсюда, из центра Галлии, ему удобнее было управлять всей страной.

Римляне укрепили небольшой городок наподобие военного лагеря. Вокруг поставили деревянные площадки с катапультами и онаграми. На окрестных полях проводились воинские учения легионов. Каждое утро Цезарь выезжал из города и наблюдал за их слаженными действиями. Потом сам занимался гимнастикой, фехтованием и, пренебрегая дождливой погодой, проверял засады и дозоры.

Возвратившись в свою резиденцию, размещенную в доме местного князя, Цезарь погружался во всевозможные организационные дела: расхаживая по комнате, приспособленной под таблин, он одновременно читал донесения, диктовал письма и беседовал с друзьями.

Как раз в такое время вошел промокший, забрызганный грязью военный трибун Гай Волусен и доложил, что Лабиен три дня назад нанес значительный урон отрядам треверов[215] и оттеснил их еще дальше к югу. Трибун подошел к развернутой на столе карте и стал объяснять подробности сражения. Цезарь внимательно следил за рукой трибуна и довольно кивал – профиль его худого лица с тонким, несколько вислым носом, сощуренными глазами и голым теменем напоминал склонившуюся над добычей, настороженную хищную птицу.