— Не держи зла на саму себя, — говорит она. — Ты не виновата. Ни в чем из того, что случилось, нет твоей вины. Ни в том, что случилось с Бьёрном, ни в том, что случилось с Инес, ни в чем из этого. Верь мне. Просто так вышло.

Сюсанна кивает, но не смотрит на нее. А смотрит на свою руку, лежащую в ладони Элси, и видит, как другая рука Элси ее гладит. Рука в узорах синих жилок. Кожа дряблая и серая. Но голос вдруг звучит, как прежде. Он молодой и сильный.

— Хватит казнить себя, Сюсанна. Ты существуешь, и ты имеешь право существовать. Наслаждайся жизнью. Порадуйся хоть немножко. Ты ведь живешь, пройдет совсем немного дней, и ты будешь единственной из всех нас, кто еще жив. Кроме тебя, никого не останется. И тогда ты станешь свободна.

И вот я живу, думает Сюсанна. В самом деле. Элси умерла, Инес умерла, Биргер умер, Лидия умерла, видимо, и Бьёрн тоже… А я живу. И не важно, что я автор отвратительных детективов, — зато я живой человек, которому привелось во всем этом участвовать, привелось путешествовать сквозь льды, увидеть айсберги и даже попасть в настоящий полярный шторм…

Она вдруг спохватывается, что, наверное, разговаривает вслух и вообще выглядит странно, и поспешно оглядывается, не видел ли кто. Но никого нет, на площади Одина по-прежнему пусто. И наконец, спустя долгие десять лет, Элси удается ее убедить. Сюсанна имеет право существовать. По крайней мере, теперь.

Она улыбается себе и опускает взгляд. У нее в охапке синяя полярная куртка. В правой руке — сапоги. Снаружи по-прежнему бушует шторм, но сюда ему не добраться. Она в безопасности, ее защищают и прячут металлические борта «Одина». И теперь она спокойно и тихо поднимется к себе в каюту, встанет под душ и будет теплой и чистой. Немножко прихорошится к вечеру. Ради Йона и себя самой.

Мужчина в синем улыбается ей, когда она проходит мимо двери старшего механика, и она улыбается в ответ и даже приветственно взмахивает сапогами, прежде чем ступить на лестницу. Отсчитывает восемнадцать ступенек до своей палубы, девять и еще девять, потом поворачивает направо, в свой коридор, одновременно сунув руку в карман за ключом…

Что это было?

Она останавливается и моргает и пытается понять, что именно она видела. Движение. Что-то черное или темно-синее, поспешно скрывшееся за угол коридора.

Кто это был?

Она стоит не шевелясь еще мгновение, прокручивая разные варианты. Возможно, кто-то направлялся в другой коридор и решил пройти коротким путем, он не заметил ее и поэтому не остановился поздороваться. Или кто-то назначил тайное любовное свидание, как раз в этом коридоре, и поэтому не хочет, чтобы его заметили.

Если только это не тот, кто только что побывал у нее в каюте.

Сюсанна тут же корчит рожу самой себе. Не трусь! Достает ключ и направляется к своей двери. Приготовившись ее открыть.

Я ведь живу, думает она. Я жива, несмотря ни на что.

«Один» мог бы оказаться единственным судном, существующим на свете.

«Один» и есть единственное судно на свете. Люди на его борту могли бы быть единственными людьми, оставшимися на земле.

Они единственные люди на земле.

Шторм мог бы завывать над ними одними. И стылый мощный лед — вечно лежать в ожидании, что его сокрушит своей тяжестью именно этот корпус. А тюлени и белые медведи — ждать, не шевелясь, когда придет их черед явиться тем, кто на борту.

«Один» мог бы быть некой вселенной.

«Один» — некая вселенная.

Некий мир на пути к иному миру.

Выйдя из душа, Андерс бросает взгляд в окно. И смотрит, замерев, потом делает пару шагов и тянется за часами, они лежат на столе у компьютера. Смотрит на них. Всего-то полшестого вечера. Однако снаружи уже стемнело. И кажется, что уже наступила ночь.

Он поднимает ворот халата, потом, чуть поколебавшись, подходит к окну и проводит рукавом по стеклу в полуосознанной попытке стереть сумрак и в то же время уговаривает себя, что это, наверное, все-таки стекло запотело, что это пар, который, может быть, просочился из ванной, когда он открыл дверь, а потом закрыл, и в тот же миг понимает, что врет себе. Он все-таки хочет стереть сумрак. И теперь, подойдя вплотную к окну, он понимает почему.

Они покинули мир.

Они где-то в ином месте. Не в Северо-Западном проходе. Не на земле.

Где-то еще.

Ландшафт за иллюминатором выглядит так, как, по представлению Андерса, должен выглядеть ландшафт другой планеты. Марса, наверное. Или Венеры. Ровный белый лед стал бугристым и коричневым, кажется, это каменистый грунт, утесы и скальные глыбы, в нем виднеются глубокие черные трещины и метеоритные кратеры. И небо над ним не голубое и не серое. Скорее бледно-фиолетовое. Почти сиреневое. Небо другой планеты.

Сглотнув, Андерс выпрямляется. Ясно, что это не грунт, не утесы и не скалы. Разумеется, это лед. Они по-прежнему идут сквозь лед, потому что «Один» движется вперед, это видно, это ощущается, и никакое судно, даже «Один», не может вдруг оказаться посреди пустыни. Это коричневое — наверное, что-то другое, какой-то мох, что ли…

Это надо сфотографировать. Еще бы! Он приоткрывает иллюминатор, вслушивается в шторм, но слышит только глухой и мерный стук двигателей, потом уходит, приносит фотоаппарат, распахивает иллюминатор и, оперевшись о подоконник, наводит резкость и делает первый кадр. В ту же секунду в дверь стучат.

Снаружи стоит Ульрика. Субботняя нарядная Ульрика. В свежих джинсах, белой блузке и накинутом на плечи синем свитере. И тоже с фотоаппаратом, она улыбается, и голос прямо-таки счастливый:

— Ты видел? Видел снежные водоросли?

Проснувшись, Сюсанна лежит неподвижно — открыла глаза и не может отвести взгляда от потолка. С потолком что-то произошло. Что-то изменилось. Другой цвет. Тоже белый, но иной. Или, вернее, необычный оттенок белого. Почти серый, но с легкой коричневатостью. Странно.

Она бросает взгляд на часы, уже почти полшестого. Господи. Проспала. Она стремительно вскакивает и стоит, покачиваясь, у койки, прежде чем снова взглянуть на часы. Точно. Половина шестого. Она проспала два часа. От одного облегчения, что никто не заходил без нее в каюту. Сюсанна ведь, едва войдя, принялась носиться от шкафа к шкафу, методически проверяя один за другим, внимательно осмотрела все стены, даже сорвала и перетрясла все постельное белье на койке, только чтобы удостовериться, что это правда. И это была правда. Трусы и гольфы лежали там, куда были положены. Прочая одежда висела на плечиках. Никто ничего не подложил в несессер. Стены чистые, такие же, как до ее ухода. Ничего не засунуто ни в пододеяльник, ни под матрас. Компьютер никто не открывал, никто не заходил в него и не испортил то, что она уже написала. И в чемодане пусто, как и должно быть.