— Теперь нам следует сосредоточиться не на моем образовании. А на вашем. Но сперва, думаю, мы сделаем перекличку.

— Зачем это?

Это сказал Лассе, сидевший рядом с Хенриком. Крайний слева, естественно. Он тоже скрестил руки на груди и чуть раскачивался на стуле.

— Чтобы я знала, как кого зовут.

— А зачем тебе знать, как нас зовут?

— Чтобы оценивать ваши знания и ставить отметки.

Ингалиль рассмеялась, а в следующее мгновение засмеялись и другие. Ингрид Гуннарсон растерялась, это было видно. Просто-напросто испугалась. Сюсанна уставилась на зеленый ламинат своей парты, только чтобы не видеть этих перепуганных глаз. Но уши заткнуть она не посмела. Пришлось слушать все, что говорилось.

— А с какой стати ты будешь нам ставить отметки? — спросил Хенрик, понизив голос, почти ласково.

— Потому что я учитель, а наша школьная система такова…

— А за кого ты голосуешь?

Теперь голос Хенрика стал жестче. Но Ингрид Гуннарсон так просто не сдавалась и, демонстративно не обращая внимания на Хенрика, взяла классный журнал и раскрыла его.

— Бенгт Адольфсон? — произнесла она, занеся ручку над страницей, словно это была самая обычная перекличка. Бенгт съежился за партой, глянул на Хенрика, потом на Ингрид Гуннарсон, открыл рот и закрыл снова. Не ответил. В классе сделалось очень тихо. В помещении было двадцать семь человек, но ни один не шевелился, даже словно и не дышал.

— Хенрик задал вопрос, — сказала вдруг Ингалиль, не заметив, что Хенрик делает страшные глаза. Видимо, был уговор не называть имен.

Ингрид Гуннарсон выпрямилась, притворившись, что не слышит.

— Бу Берггрен?

Бу Берггрен ухмыльнулся и завел глаза в потолок. Ингрид Гуннарсон это заметила.

— Это ты — Бу Берггрен?

На миг стало тихо. Хенрик кашлянул.

— Извиняюсь, — сказал он. — Я задал вопрос, но не получил ответа. Мы хотим знать, за кого ты голосуешь.

Ингрид Гуннарсон, в очередной раз пропустив его слова мимо ушей, прошла вперед, встала у парты Бу Берггрена и пристально посмотрела на него. Тот неуверенно ухмыльнулся, потом опустил глаза и принялся теребить рукав свитера. Трикотажный обшлаг обтрепался, одна нитка вылезла, и Бу Берггрен стал крутить ее указательным пальцем.

— Ну! — Ингрид Гуннарсон наклонилась над ним.

Буссе Берггрен поднял глаза и посмотрел на нее, потом покосился на Хенрика, потом посмотрел на парту — и сдался:

— Да.

— Люмпен! — отчетливо раздался голос Хенрика.

Ингрид Гуннарсон обернулась:

— Что ты сказал?

Хенрик заколебался, глаза его забегали. Потом он выпрямился.

— Люмпен, — повторил он.

— Вот как, — сказала Ингрид Гуннарсон. — И что ты хотел этим сказать?

Вид у Хенрика был суровый.

— Я хочу сказать, что Буссе Берггрен — это пролетарий, который не может принести пользы своему классу. Люмпен-пролетариат, по Марксу, слишком нищ и забит, чтобы осознавать, что для него благо. Он не понимает важности единого фронта. Но зато мы, остальные, это понимаем и поэтому не собираемся отвечать ни на какие твои вопросы, пока ты не ответишь на наш.

Ингрид Гуннарсон опять покраснела.

— Мои убеждения — это мое личное дело. Тебя они не касаются.

Хенрик поднялся. Он очень вытянулся за последние полгода, он был выше ростом, чем Ингрид Гуннарсон, настолько, что мог смотреть на нее сверху вниз.

— Твои убеждения — это не твое личное дело, — произнес он очень спокойным голосом. — В том случае, если ты собираешься учить нас истории. Нам надо знать, за кого ты, чтобы мы могли оценить качество твоего преподавания.

— Сядь, — сказала Ингрид Гуннарсон. — Сядь немедленно!

Ее голос уже звенел. Слишком пронзительно.

Шансов у нее, естественно, не осталось. И ни у кого больше не было шансов в этом классе, ни у учеников, ни у учителей. Всем приходилось делать так, как скажет Хенрик, иначе тебя уничтожат. Если тебя не уничтожили с самого начала. Как Сюсанну.

Вокруг нее возникла пустота. Вакуум. Ее теперешняя жизнь была как жизнь Ингалиль год назад. В чем, разумеется, имелась своя справедливость, понимала Сюсанна — неким новым, холодноватым пониманием, но легче от этого не становилось. Впрочем, возвращение в школу в мае, сразу после исчезновения Бьёрна, было ничуть не легче. Тогда девчонки все еще окружали ее, обнимали, шептали сочувственные слова и гладили по щекам, но Сюсанну угнетало их сочувствие. Оно раздражало. Казалось бестактным и неприятным. Однако в начале осеннего семестра все закончилось. За лето все, казалось, забыли и о ней, и о Бьёрне. Может, просто потому, что стали старше. Или потому, что перешли в гимназический класс. Сюсанна выбрала естественно-научный профиль, потому что ей это позволяли баллы, но решение оказалось не слишком разумным. Новый класс совершенно не походил на старый. Большинство парней были такие же безусые молокососы, как и мальчишки в прежнем классе, но были и другие. Хенрик. Лассе. Эрик Эстберг. И еще некоторые. Высокие и долговязые. Резкие. Новообращенные и ортодоксальные члены КФМЛ.[38]Как Ингалиль. И теперь тот, кто не состоял в КФМЛ, не имел права слова. Над Петером, состоявшим в Либеральной Молодежи, так издевались, что он через неделю ушел в другой класс. Теперь он учился в латинском классе и говорил, что будет священником. А Мари-Луиса — член молодежного отделения социал-демократов, которая считалась ренегатом по определению — ее отец работал на верфи, — расплакалась после того, как Эрик пристал к ней в коридоре и потребовал объяснений, почему немецкие социал-демократы предали Розу Люксембург. Она даже не знала, кто такая эта Роза Люксембург.

Сюсанна ренегатом не была. Она была существом куда более презренным. Выходцем из буржуазной семьи, не понимающим, что у народа есть право на восстание. Учительская дочка. Сестра поп-иконы. А если этой поп-иконы, предположим, нет в живых, так это не повод хныкать. Совершенно не повод. Уже в начале семестра Ингалиль, глянув на Сюсанну, сообщила, что совершенно незачем горевать о тех, кто умирает в Швеции, потому что тут умирают в основном от естественных причин и в пожилом возрасте. Исключений мало, и ими можно пренебречь. Напротив, следует помнить, что многие сотни тысяч во Вьетнаме — юных героев! — погибли на войне, что в неделю там погибает, может, тысяча человек или даже больше, что их, может, жгут напалмом как раз теперь, в эту самую минуту…

Сюсанна ничего не ответила, она вообще ничего теперь не говорила одноклассникам, да что толку? Ингалиль то и дело возвращалась к этой теме, у нее словно пунктик появился — подсчитывать, сколько человек погибает во Вьетнаме каждый час, каждый день, каждую неделю, каждый месяц. Ей было так противно — просто противно! — что люди тут в Швеции год за годом корячатся, только чтобы в конце концов…