будучи отрезан от вечности, он неспособен воссоединиться с самим собой. Поэтому ему приходится делать одно и то же усилие, пытаясь воссоединиться с собой и с вечностью. Иные ученики Гегеля назовут это человеческим сообществом, Кьеркегор же называет это вечностью.

«Я человек не совсем реальный»[583]. Это заявление Бенжамена Констана в значительной мере применимо к опыту романтиков вообще. Но Кьеркегор удерживает представление об истинном «я», которое молча выжидает, сохраняясь и при нехватке реальности. Говоря об «эксцентричных предпосылках» своей жизни, он дает понять, что существует некий центр, от которого он удалился, но упорным трудом может достичь его вновь. «Моя нынешняя жизнь – словно скверная контрафактная перепечатка оригинального издания: моего истинного “я”»[584]. А это фактически означает, что истинная жизнь отсутствует: «Странное и часто ощущаемое мною беспокойство: что жизнь, которую я веду, не моя собственная, а точь-в-точь совпадающая с чьей-то чужой, а я не могу этому помешать; и каждый раз я замечал это лишь тогда, когда она была до какой-то степени уже прожита»[585]. Или еще: «Я двойник всех человеческих безрассудств»[586].

Жить подобно тени, заключенным в скобки, чужим двойником – такова мука человека, оставившего свое истинное «я» или же оставленного им. Но только при этом следует предполагать, что истинное «я» существует, что еще до контрафактных перепечаток имелось оригинальное издание. Что какое-то лицо, имя, сущность от века являются нашими. Мы вольны ошибочно их опознавать. Тогда наша жизнь обессмысливается вплоть до полной призрачности. Мы становимся лишь анаграммой своего имени. Его буквы перепутались, нужно составить его заново. Чтобы утвердить это истинное имя, чтобы сообщить ему существование, нужно признать вмешательство некоего трансцендентного Голоса. Обычно мы говорим «я зовусь…» Это годится в повседневных отношениях, где вольно обращается ложь. Напротив того, мое истинное имя – то, которым зовет меня Бог. С точки зрения религии человека именует Бог. Для духовного призвания необходимо имя, которым можно было бы называть индивида. Так был назван по имени Авраам. Этот зов должен быть однозначным: есть только одно истинное «я» и одно истинное имя, истинные по праву первородства. Ложные формы жизни могут его замаскировать, отдалить, но не уничтожить. В этом смысле можно говорить о подспудном эссенциализме экзистенциальной мысли Кьеркегора. Зов и отклик, призвание и ответственность предполагают имя, зиждущееся в вечности. Обрести свое истинное имя – не менее трудная задача, чем обрести вечность; это одна и та же задача.

В таком случае авторские псевдонимы могут символизировать дистанцию, отделяющую нас от подлинного имени, которое мы стремимся принять и вне которого мы пока живем изгнанниками. На первом уровне, на эстетической стадии, псевдонимы означали бегство и отказ от случайного имени, нежелание быть у него в плену; на втором же уровне, на этической стадии, они выражают собой чувство, что мы еще не по праву живем в себе и находимся вдали от цели, силясь собрать и вобрать в себя подлинное имя. «Человек эстетики, – пишет Кьеркегор, – держится вдали от существования благодаря тончайшей уловке: мысли»[587]. Переход от эстетики к этике совершается не столько обращением в моральную ортодоксию, сколько постепенным приближением к личностной ортонимии. Осуществить себя, овладеть собой как задачей – таковы некоторые из формул Асессора в «Или… или…»:

Тот, кто выбирает себя этически, обладает собой как задачей, а не как возможностью… Этический индивид познает себя, но это познание – не простое созерцание, так как иначе индивид определялся бы по своей необходимости; это размышление о себе, которое само по себе есть действие, и поэтому я выбрал выражение «выбирать себя», а не «познавать себя»… Познаваемая индивидом «Самость» – это одновременно и истинная, и идеальная «Самость», которой индивид обладает вне себя самого как образом, образцом для самовоспитания и одновременно – внутри себя, поскольку это он сам[588].

Мое имя и мое призвание – одна и та же проблема. Реальность имени утверждена вне меня, божественным актом наречения. Однако существует оно только вместе со мною; и оно станет моим созданием, поскольку я должен его избрать, освоить, сознательно принять. В результате воплощенность имени представляет собой точку контакта – бесконечно удаленную впереди от меня – между именующей меня трансцендентностью и тем еще безымянным «я», которое должно откликнуться на зов. Должна произойти встреча между свободой человеческого выбора и немотивированностью трансцендентного решения, присваивающего мне неповторимую сущность. Человек волен не узнать и отвергнуть этот зов, рискуя исчезнуть в поддельно-ирреальной жизни, стать тенью и кажимостью. Подлинность – это никогда не завершенное слияние случайного существования с вечной истиной. Недостаточно того, что мне дарована сущность, – она требует, чтобы я с нею воссоединился; точно так же недостаточно того, что вечность существует вне нас, нужно еще добиться ее, чтобы в ней через жертвоприношение поглотилось, но не исчезло вовсе человеческое время. Принимая этически свою индивидуальность, соглашаясь существовать согласно своей сущности, человек утверждает себя в своей непреодолимой конечности, каковая и есть его тварность, и такой ценой получает себя в своей бесконечной значимости. Эта новая свобода состоит уже не в том, чтобы странствовать по беспредельному царству возможностей, от одной индивидуальности к другой, она открывается нам в своей направленности на самотождественность. При определенной интенсивности религиозной веры все возможное вернется, и произойдет повторение.

Надо признать, в этом есть самотворчество. Человек заставляет себя быть, но по предсуществующему образцу («идеальной самости»), который предшествует его выбору и должен его указывать. Хотя человек этически и отдается себе, он достигает этого лишь в своих усилиях постепенно сблизиться с образом, который был ему заранее дан. Он становится собой. По-настоящему отдаться себе он может лишь после того, как будет принят. В этот миг решения, говорит Кьеркегор в другом месте, индивид нуждается в божественной опоре.

Так поиски себя приводят к встрече лицом к лицу с божественной трансценденцией – непостижимой основой всякого отдельного существования. Свое зримое лицо человек обретает от Бога, рассматриваемого как незримый лик. Отныне имя, которое он должен принять, но которое ему даровано, – имя, образующее собой личностную полноту, имя одновременно и ограниченное, и бесконечное, которого человеку никогда не воплотить вполне, – будет служить символическим представителем трансценденции. Кьеркегору кажется, что настоящее имя ждет его по ту сторону текущего момента, по ту сторону мира псевдонимов. «Многолетняя меланхолия привела к тому, что я не мог обращаться к себе на “ты” в глубинном смысле слова. Между меланхолией и этим “ты” простирался целый воображаемый мир… Его-то я отчасти и избывал своими псевдонимами»[589]. Не достигший своего истинного «я» чувствует себя изгнанным из своего имени, ему запрещено его носить: это значило бы