Пофамильным учетом пленных немцы себя не утруждали. Отбор на этапы проводился унизительно. К прибывшему в лагерь контрагенту — покупателю рабочей силы — подводили партию раздетых донага пленных. Контрагент в перчатках щупал бицепсы, тыкал в зад тростью, определяя таким образом пригодность к работе. Так был отобран и я — в команду, отправляемую в д. Дмитровка Чудовского района на строительство дороги.

Расселили нас в бывших колхозных свинарниках. Под комендатуру и охрану пленные срубили два дома. Комендантом был унтер офицер Бах — плотный и приземистый «эмбрион» с непропорционально большой головой и короткими ногами. Холодно-враждебно смотрел он исподлобья и жестоко избивал за малейшую провинность. «Русски нихт работа», — любил повторять комендант.

Работали в лесу, на трех дорожных участках, по 70 человек в команде. Строили дороги, связывающие фронтовой район стылом. На фунтовую дорогу укладывались толстые бревна, которые на стыках крепились металлическими скобами. Сверху настилали поперечные бревна потоньше; те, в свою очередь, крепились продольными. Рабочая сила — бесплатная, лес — тоже даровой.

Однажды напарник по лесоповалу Алексей Карпов сказал: «Бежать надо. С одним дружком я договорился. Хочешь — присоединяйся».

— В лесу убежать от охраны не проблема. Куда потом?

— Я из Чудова, в этих краях знаю каждый куст…

Вечером Алексей познакомил меня с Николаем Каменским — артистом Московской филармонии, который до плена был замполитом армейского госпиталя 2-й ударной. Мы все обсудили и наметили побег на 25 июля.

Замысел удался. При падении подпиленной сосны мы нырнули в густой ельник и… были таковы. Два часа шли без передышки в направлении Синявинских болот. День выдался знойный, духота, слепни одолевают.

— Передохнем малость, — предложил Каменский, лизнув потную ладонь.

— Километра через четыре — болота, воды — хоть залейся, — сказал Карпов.

Приземлились под кроной огромной ели, лежим блаженно. Вдруг… лай овчарки и голоса: «Комм… абкерен… Вилли — нахлинкс».

В считаные минуты нас окружили два десятка немцев с собаками. Собаки рвутся с поводков, отпусти их — мы бы за одну минуту превратились в бесформенную массу.

— Мус! Форвертс! — скомандовал нам рыжий верзила.

Вели лесом. Часа через полтора доставили в воинскую часть на окраине леса.

— Вер зиндзи? — спросил нас через переводчика немолодой гауптман с плоским лицом.

— Мы русские военнопленные, бежали из лагеря, — за всех ответил Каменский.

— Где находится ваш лагерь?

— В д. Дмитровка.

— Кто комендант лагеря?

— Унтер-офицер Бах, — отвечал Каменский.

Нас водворили в пустой блиндаж, у входа поставили часового.

— Пить, тринкен битте, — попросил его Каменский.

— Мус вартен (надо подождать), — строго ответил часовой. Под вечер, к нашему немалому удивлению, молодой солдат принес ужин. Каменский снова попросил воды.

«Их ферштее», — доброжелательно отозвался юноша и через минуту притащил целое ведро воды. Мы припадаем по очереди к ведру, жадно пьем. Испытав много унижений от фашистов, мы почувствовали, что этого юношу еще не коснулась нацистская зараза.

Он доверительно рассказал нам, что зовут его Феликсом, он из Ганновера, где учился в консерватории. В десять вечера Феликс заступил на пост часового у нашего блиндажа. Он угостил нас сигаретами. Выкурив сигарету, Каменский вполголоса запел: «Сижу за решеткой в темнице сырой». Голос у него был чистый и мягкий, песня так и брала за душу.

— Нох… пожалует, карош, зинген зи битте, — попросил еще спеть Феликс. Каменский спел романс на слова Гейне. Феликс был окончательно потрясен.

Незадолго до своей смены он рассказал нам на смешанном наречии, помогая себе жестами, что мы задержаны совершенно случайно, — искали трех парашютистов, сброшенных в тот самый квадрат леса, где мы решили отдохнуть. Гауптман уже послал мотоциклиста в наш лагерь, где наши показания подтвердились.

— Что нас ожидает? — спросили мы Феликса.

— Я думаю, карцер, — ответил он и добавил: — Криг ист плохо…

Уснуть мы не смогли. Перед глазами стоял лагерный карцер — маленькая землянка, полная крыс и пропахшая человеческими экскрементами.

На следующее утро под конвоем нас отправили в лагерь. Комендант налетел зверем, бил, пока не обломал трость. После экзекуции поместили в карцер — морг, откуда вынесли трупы умерших ночью. Провели мы там пять дней и пять ночей. Вышли полуживыми, с заметными психическими нарушениями. Спасла нам жизнь смена администрации лагеря, которая происходила каждые полтора месяца: отдохнувшее в тылу подразделение отправилось на передовую.

Новым комендантом оказался фельдфебель средних лет, не поощрявший рукоприкладства. Свирепствовали, по выработавшейся привычке, полицаи из пленных. Больше всех зверствовал старший полицай Чиж — бывший лейтенант-связист. «Эх, плюнуть бы тебе в рожу, поганый выродок!» — думал я, когда он бил пленных…

Однажды Чиж не явился на утреннюю разнарядку. «Где Василий?» — спросил переводчик его помощников. «Спит». Переводчик послал конвоира в зону, чтобы тот немедленно привел Чижа. «Ист капут», — доложил, вернувшись, конвоир. Ясно было как божий день: полицая придушили. Тело поместили в морг-карцер. Когда на другой день прибыли два эсэсовца, то увидели только «крысиный огрызок». Нас выстроили и пригрозили, что в случае повторения подобных действий будут расстреливать каждого десятого.

Наступила осень с частыми холодными дождями. Резко увеличилась заболеваемость. Меня перевели работать в ревир (госпиталь).

В последний день октября объявили построение с вещами. Повели мокрой проселочной дорогой. Ноги застревали в грязи, обувь не выдерживала, рвалась, люди клепали босиком. Проходили мимо убогих, обветшалых за войну деревень. Женщины и дети выбегали на улицу, вглядывались в лица. Улучив удобный момент, кидали нам вареную картошку и свеклу. Появился дорожный указатель — «Кириши».

Концлагерь в Киришах существовал с момента ликвидации Волховского котла. К нашему приходу в нем осталось 200 человек. Вместе с нами стало 350. Старожилы занимали две большие землянки. Для нас заранее была построена еще одна, с четырьмя печками-буржуйками, сделанными из металлических бочек. Возле каждой была припасена вязанка дров. Мы быстро раскочегарили буржуйки, обсушились и согрелись. На ужин получили по ломтику хлеба и черпаку баланды. После такого трудного перехода проглотили бы, кажется, и слона, но пришлось довольствоваться мизером.

Переспали первую ночь на нарах из осиновых кругляшей без подстилки. Утром — бока болят, будто кто по ним молотил. После завтрака вышли на разнарядку. Я приготовился идти на общие работы: новое место, новые порядки.

Неожиданно перед строем появился наш дмитровский переводчик Якоп. Он назвал мою фамилию и велел выйти вперед. «Это будет ваш доктор». Комендант разрешил выбрать и помощника — санитара, так как народу теперь стало больше.