— А тебе кого больше хочется?

— Тебя, — задирает он юбку.

И не щадит ничего. Ни моё тело, ни одежду, ни чувства.

Терзает губы, разрывает корсет, стискивает грудь. И пока я нетерпеливо расшнуровываю его брюки, до боли, до стона стискивает набухшие соски. Ещё покусывает их, не в силах оторваться, а потом рывком приподняв, насаживает меня на себя. Грубо, безжалостно, жестоко. Заставив вскрикнуть, со всей дури, на всю длину.

И, наверно, не желай я его сейчас так же сильно, я бы наверно, взвыла от боли. Но, чёрт, с какой же ненасытностью я принимаю его неукротимую плоть. С каким неистовством вцепляюсь в шею. И с таким бесстыдством вскрикиваю на каждый яростный толчок, что его предки краснеют на портретах, развешенных в этом зале.

Но нам всё равно. Нам настолько всё равно, что мы закончили бы, что начали, сбегись сейчас сюда весь замок. В присутствии слуг, членов Совета, самих богов мы сделали бы это всё равно. Потому что сила, что соединила нас через миры, сильнее, чем жизнь, безумнее, чем страсть, отчаяннее, чем смерть. Эта сила — любовь.

— Твою же мать! — сотрясает его в последних конвульсиях, когда его дрожащие руки, стискивают меня так, что у меня, кажется, хрустят кости.

— Полегчало? — уронив голову на его шею и шумно выдохнув пару раз, вцепляюсь я зубами в его шею.

— А-а-а! — вскрикивает он. — А это ещё за что?

— За то, что ты трахнул Катарину, гад!

И что бы он мне ни говорил, а всё равно и ревновал, и был на Катьку обижен. Но, кажется, только что отомстил им обоим, в чём никогда мне не признается, и у него, наконец, отлегло.

— Правда? — заходится он в смехе, опуская меня на пол. — Прости, не заметил разницы.

— Всё равно гад, — одёргиваю я юбки.

— А ты всё равно великолепна, — застёгивает он штаны. — И орала так, что у всей охраны, наверно, стояк.

— Какой ты продуманный, — наклоняюсь я собрать рассыпанные бусы. — Охрану выставил.

— Оставь это, — тянет он меня к себе, а потом поднимает на руки. — Донесу тебя до твоей комнаты, а то опять заблудишься.

— А покои Дамиана далеко? — оглядываюсь я, усмехаясь.

Но сейчас ему точно глубоко плевать на Дамиана. На Совет. На осень. На зиму. Он счастлив. И так же, как и я, находится в той параллельной реальности, где есть он и я, и где ничто не может нам помешать всегда быть вместе.

В реальности, которую мы так хотели бы создать.

Так в Полынном Королевстве по мановению руки моего короля и закипела работа.

Всё закрутилось, завертелось, понеслось.

Застучали молотки плотников. Помчались во все стороны гонцы с указами. В столицу потянулись подводы с провизией, стройматериалами, тканями. И если поначалу простой люд как обычно раскачивался, отмахивался, возмущался. То, когда пожелтели первые листья, даже у самых недоверчивых не осталось сомнений — зиме быть. И каждая лавчонка получила государственный заказ. И каждый захудалый домишко начал готовиться к зиме.

Как во всём этом чувствую себя я?

«Счастливой, — пишу я в своём многофункциональном блокноте.

Нужной, главной в его жизни, любимой.

Каждый день он умудряется наполнять этот большой каменный дом светом, нашу постель — теплом, а мою жизнь смыслом».

Но, захлопывая книжечку, вопросительно стучу пальцами по столу.

Только что-то стало не так.

А теперь ещё раз, не для протокола: Как во всём этом чувствую себя я?

Примерно так, когда на работе цейтнот, а ты сидишь и складываешь «косынку».

Не потому, что нечего делать. Не потому, что не знаешь, что делать. А потому, что этот чёртов пасьянс никак не сходится, и ты всё думаешь: ну вот сейчас-сейчас, вот ещё разочек. А я думаю: у меня ещё есть время, мне просто нужен ещё денёк.

Но время идёт, а ничего не меняется. Не меняется в моём пасьянсе. Хотя каждый день к вечеру я буквально валюсь с ног. Все чего-то от меня хотят, куда-то вызывают, что-то спрашивают. Спорят. Требуют. Настаивают.

И когда столько с этим работы, кажется, и нет ничего важнее наступающей зимы. И хочется всё остальное отложить ради этих насущных простых забот и погрузиться с головой в них и в наше невозможное счастье.

В счастье, которое самозабвенно, отчаянно, с полной самоотдачей дарит мне мой король, превращая каждый день в сказку.

Задушевными беседами до утра. Пробуждением на его плече. Лепестками роз в ванной. Дикими скачками на лошадях на перегонки. Посиделками у ночного костра. Историями из своего детства. Скабрёзными байками из своих боевых походов.

Любая блажь, что только приходит в мою больную голову — для него повод меня побаловать.

И так легко живётся в этом беззаботном счастье, что, кажется, оно никогда не закончится.

Так оно правильно, просто, бесконечно…

Так не хочется выныривать с той глубины на поверхность, где часики тикают, жёлтые листья летят, время тает, а я всё так и топчусь на месте.

И так приятно верить во всю ту ерунду, что мне говорят и не мучиться лишними вопросами.

Например, Барт принёс мне целую катушку светящихся золотых ниток, которые были так похожи на волосы. И Аката даже показала старый подтрёпанный гобелен с изображением Наль, который она пытается восстановить. Похоже на правду. Только Барт не должен бы видеть этих ниток. Но я приняла.

А буквально на днях, Его Величество подарил ту самую куклу дочке нашей кухарки, а её брату-близнецу — набор солдатиков. Дети были счастливы, Гретхен прослезилась. И только Вит упрямо бубнил, что их день рождения праздновали три месяца назад.

В большой бархатной коробке, оказывается, лежали пистолеты, а вовсе не украшения. И эту супердорогую суперновинку оружейного мастерства мой король как раз и привёз в подарок мне. И мы целый день стреляли по бутылкам как гусары из этих мушкетов. Стреляли и пили, и снова стреляли по новым пустым бутылкам. И назвали это Проводами лета.

Это так приятно: жить одним днём и ни о чём не печалится.

Просто прожигать жизнь, а не ждать, пока положенное время отлежат во льду крокусы.

Хотя и без крокусов у меня всё как-то не заладилось. Все мои планы если не рухнули, то как-то не сбылись, не сложились, застряли и ни с места, как тот пасьянс.

Господин Ля Поль не поправился, а только ещё сильнее разболелся и совсем слёг. Шако подтвердил воспаление лёгких, и перевод летописи со староабсинтского пришлось отложить.

Брат Август так и не вернулся. И нет возможности его ни найти, ни поговорить, ни узнать правду. Вместо него ждали нового священника. 

Про обрезанную косу и фотографию якобы тоже никто ничего не слышал.