Но не ослеп же.

Я открыл глаза. Экстрасенса на балкончике не было. Лопасти вентилятора повисли неподвижно, как флаги в безветреннюю погоду. Я приподнялся и протянул руку, чтобы взять шип — мысль о том, что Люкимсон может наблюдать за мной из-за двери, лишь мелькнула на мгновение и скрылась.

Вторая полка снизу была пуста. Шип исчез.

* * *

От Романа я такого не ожидал. Мы жили в одном доме несколько лет, и уже давно существовала наша традиция — пить кофе по субботам и решать головоломные задачи из полицейской практики. Мы ходили друг к другу в гости и в другие дни недели, Рина пекла торт, который так любил Роман, а Лея, жена Романа, замечательно готовила израильское блюдо, названия которого не знал никто, потому что в нем было больше ингредиентов, чем звездочек на флаге Соединенных Штатов. После того, как мой сын Михаэль женился и переехал в поселение Кфар-Эфраим, а дочь Романа уехала учиться в Балтимору, наши встречи стали еще более частыми и сердечными.

Ну хорошо, пусть даже не это. Неужели криминальные случаи, разгадку которых Роман находил после наших бесед, не показали комиссару Бутлеру, что со мной нельзя, некрасиво, да, в конце концов, просто гнусно обходиться подобным образом?

Сейчас Роман знает, конечно, что это я убил Айшу. Он держал в руках прямую улику — шип, найденный в моем багаже. Он не знал только мотива, все остальное было ему известно.

И он никогда бы не узнал мотива, если бы экстрасенс Люкимсон не рассказал о том, что услышал от меня нынешней ночью. Теперь Роману известно все, и решение проблемы зависит лишь от уровня воображения комиссара — сумеет ли он поверить в то, во что вынужден был поверить я.

Так что же — это основание, чтобы так ко мне относиться? Водить меня по лабиринту, как я сам недавно путался в нелепостях аэропорта Орли? Он мог арестовать меня утром (наверняка уже тогда у него были доказательства), он мог задержать меня по дороге к Люкимсону, он мог войти, когда экстрасенс заставлял работать мое подсознание. Но Роман предпочел выжидать, играть на моих нервах, то подсовывая, то пряча шип — главное вещественное доказательство.

Чего он добивался?

Господи, разве это не очевидно?

Он просто давал мне шанс. Я уже подходил к краю и трусливо отступал. Роман хотел помочь мне принять решение. Хотел избавить меня от унижений судебного процесса. Он нарушал собственные принципы, нарушал закон, но — давал мне шанс. Почему я не понял этого раньше? Трусость. Трусость моя помешала, вот и все, проклятый инстинкт самосохранения.

В конце концов, Роману надоест… Я должен успеть раньше.

В затылке начала пульсировать боль, я узнал ее, это была боль от вонзившегося в верхнюю часть шеи шипа. Почему? Боль должна быть под лопаткой. Я подумал об этом и сразу же ощутил — укол острого кончика, и будто какая-то вязкая жидкость пролилась мне под кожу и пожаром начала растекаться по спине, рубашка стала мокрой — от крови? Нет, не может быть столько крови от одного точечного укола, наверное, так действует яд, но я не мог уколоть себя сам… Почему? Почему — нет? Если два мира соприкоснулись так, что я-второй смог убить Айшу-вторую, то почему бы мне-второму не помочь мне-первому привести в исполнение собственный приговор?

Я резко обернулся, но за спиной никого не было. Не было никого и в квартире — почему-то я знал это совершенно точно. Я мог пройти по комнатам и заглянуть во все шкафы — это ничего бы не изменило. Я был здесь один. Люкимсон наверняка знал о намерении Романа, может, они даже были заодно в своем желании помочь мне не только принять решение, но и выполнить его.

Жар в спине расширился, горело не только под лопаткой, но и в левой руке, и не настолько я потерял способность оценивать ситуацию, чтобы не понять — не было никакого яда и быть не могло, шип Люкимсон забрал с собой, просто у меня прихватило сердце, а настоящий шип вонзился в затылок, и эта боль тоже расширялась, и если я не сделаю сейчас того, что нужно, то через минуту не сумею этого сделать вообще, потому что ничего не останется во мне, кроме боли.

Я прижал к вискам ладони и впервые понял, что имеют в виду экстрасенсы, рассуждая о биополях. Ладони прилипли к вискам, их схватило будто магнитом, и из головы в руки потекла жаркая энергия, с ней вытекала боль, теперь уже болели и руки, сквозь которые энергия стекала вниз, к локтям, и накапливалась, потому что, как всякая жидкость, не могла подниматься. Нужно прислониться к чему-нибудь холодному, дать боли стечь, нужно что-то вроде громоотвода, только зачем, не лучше ли покончить со всем разом — и с болью тоже?

В салоне открылась, а потом хлопнула, закрываясь, дверь, и я услышал голоса: скрипучий голос Люкимсона и еще один — знакомый, но не узнаваемый, потому что в этой обстановке… Роман. Конечно, Бутлеру надоело ждать развязки в своей служебной машине, и он поднялся, чтобы предъявить мне, наконец, свои обвинения.

Собственно, он не оставил мне выхода. Точнее, один выход — через окно. Я поднял штору, и солнечный свет ослепил меня, а влажный тель-авивский воздух толкнул в грудь, будто ударная волна ядерного взрыва. Я выглянул наружу. Машина с мигалками стояла у подъезда, к дверце прислонился полицейский и смотрел вверх — мне в глаза.

Дверь на балкон начала приоткрываться.

— Сейчас! — крикнул я полицейскому внизу. Сейчас я к тебе приду. Тут очень высокий барьер, а я не акробат, мне придется влезть ногами на кресло и сделать шаг.

Уже делая этот шаг, я перестал ощущать боль, она исчезла сразу и во всем теле. Видимо, организм, живя уже ожиданием, отключил то, что могло помешать ему там, где…

Переваливаясь через перила балкончика, я четко — никакие барьеры теперь не мешали мне в этом — увидел, вспомнил и понял, что же произошло в самолете на самом деле.

И понял мотив.

Но было уже поздно возвращаться.

Я открыл глаза в белом мире. Что, собственно, изменилось? Я окунулся в черный воздух и всплыл в белой пустоте. Так могло выглядеть христианское Чистилище, если бы там принимали евреев. Скорее всего, я оказался в одной из высших сфирот — я или моя душа?

В белой пустоте возникло движение, и я увидел существо, которое могло быть только ангелом — в белых, естественно, одеждах. Ангел взмахнул крыльями и печально сложил их, потому что в белой пустоте не мог взлететь.

Я не испытывал боли, и это тоже означало, что произошло именно то, что и должно было произойти. Почему-то первой связной мыслью оказался не восторг перед существованием загробной жизни, жизни вечной, а сожаление о том, что теперь я ничего не смогу объяснить Роману. И Рине ничего не смогу объяснить, и Михаэлю, и эти, самые близкие мне люди останутся в убеждении, что я убил человека, и никогда не поймут мотива.

В этом мире, видимо, мысли материализовывались по мере поступления. Я подумал о Романе и увидел его лицо, возникшее в белой пустоте рядом с фигурой ангела. Роман, как и ангел, был в белых одеждах, а чуть в стороне появились Рина с Михаэлем — белые на белом, и лица всех троих были напряжены и беспокойны, но ангел сказал что-то или просто подумал, поскольку в высших сфирот не слово было носителем информации, но мысль, и лица разгладились, а Роман так и вовсе вздохнул с шумом, нарушившим спокойствие белого безмолвия. Вздох Романа был несовместим с миром духовных сфирот, он был слишком материален, и белый мир отверг нас, я услышал другие звуки, какое-то позвякивание, голоса, и запахи возникли — запахи лекарств, смешанные с запахом какого-то дешевого дезодоранта, и, как следствие материализации, тут же дала о себе знать и боль: заныло в висках, закололо в боку, защипало в локтях.