Скосив глаза, я увидел с обеих сторон от себя капельницы, а на белом небе разглядел тонкую трещину, невозможную в мире сфирот.

Больница.

Ну и хорошо. На земле я чувствовал себя более уверенно, чем в мире, в который никогда не верил.

Ангела наверняка зовут Лея или Сара, подумал я, и должность медсестры ей подходит больше.

— Сара, — позвал я, что проверить свои предположения.

— Очнулся, — сказала Сара-Лея мелодичным, хотя совсем и не ангельским голосом, а Роман опять шумно вздохнул, демонстрируя материальность происходящего, и пробормотал:

— Бредит, бедняга…

Пришлось обидеться и продемонстрировать собственную способность оценивать ситуацию.

— Вас зовут Сара? — спросил я девушку.

Она покачала головой и сказала:

— Нет, я Лея.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал я. — Сара или Лея — я так и думал.

Закрыл глаза и заснул.

* * *

Проснулся я на следующий день в полном сознании, и на этот раз у меня действительно ничего не болело, а капельницу с правой руки убрали, оставив только на левой, да и то, кажется, только для контрольных процедур.

Я находился в клинике «Бейлинсон», а не в тюремной больнице, и Лея-Сара, которая опять заступила на дневное дежурство, объяснила, что все вредные вещества из моего организма вымыты, а, если и будет некоторое недомогание, то это нервное, и доктор Михельсон меня быстро вылечит.

Вместе с доктором Михельсоном, крепким здоровяком лет сорока, в палате появился Роман, видимо, дежуривший за дверью со вчерашнего дня, и я, переводя взгляд с одного на другого, некоторое время раздумывал, кому из посетителей отдать предпочтение.

— Роман, — сказал я наконец, — останься, а вас, доктор, я попрошу зайти примерно через полчаса.

Михельсон с Бутлером переглянулись и решили, что больному лучше не противоречить.

— Песах, — сказал Роман, когда мы остались вдвоем, времени мало, — давай коротко и без деталей.

— Я действительно ее убил? — спросил я коротко и без деталей.

— Ты действительно вколол Айше Ступник шип под лопатку, — кивнул Роман.

— Все-таки под лопатку, — пробормотал я. Эти чертовы воспоминания, они все время сбивали меня с толку, а то я бы давно догадался, в чем дело.

— И не стал бы вытворять глупостей, — подтвердил Роман. — Мы с Гаем схватили тебя, когда ты перелезал через подоконник.

Я дернул головой, отогнав воспоминание о черном воздухе.

— Тебя вызвал этот экстрасенс, Люкимсон, или вы с инспектором следили за мной от самого дома?

— У нас мало времени, — сказал Роман, — а ты говоришь о частностях. Детали обсудим потом, сейчас давай о главном.

— Почему ты меня не арестовал? — спросил я, глядя в потолок. — У тебя были улики, а теперь есть и мотив.

Роман нахмурился и посмотрел на меня оценивающим взглядом — он думал о том, стоит или нет продолжать разговор с человеком, все еще не вполне верно понимающим собственные поступки. Я был уверен, что Роман думает именно так, хотя вовсе не ощущал в себе возникшей вдруг способности читать мысли.

— У меня есть мотив, — медленно сказал Роман, — но объясни, ради Бога, как может он соответствовать уликам, которые ты упомянул? Может быть, мы имеем в виду разные улики? Или разные мотивы?

— Или разные жертвы? — подхватил я с иронией.

— Или разные жертвы, — согласился Роман вполне серьезно.

— Начнем, в таком случае, с жертвы, — сказал я. — То есть, с Айши Ступник.

— Хорошо, — Роман оставался спокоен, но во взгляде его проскользнуно разочарование, и я ощутил это так же явственно, как минутой раньше — мысль, оценивавшую мои умственные способности. — Начнем с жертвы. То есть с Песаха Амнуэля.

Я попробовал приподняться на постели, но то ли я был к ней привязан, хотя и не видел этого, то ли роль невидимых пут играла не прошедшая еще слабость, но удалось мне только дернуть головой, и это движение заставило разорваться противопехотную гранату, оставленную кем-то в моем мозге, осколки брызнули во все стороны, полоснули по глазам, затылку, вылетели из ушей — я сжался, и все прошло, не сразу, но, по-моему, достаточно быстро. Во всяком случае, я успел расслышать конец фразы, сказанной Романом медсестре:

— …и позвоните мне, когда он будет в порядке.

— Хорошо, — сказала девушка, и Роман вышел из палаты, даже не посмотрев в мою сторону. Решил, наверное, что я впал в прострацию надолго.

— Сара… то есть Лея… — позвал я. — Скажите, если это не секрет… Там, в коридоре, дежурит полицейский?

— Конечно, — не удивилась Лея-Сара моему вопросу.

— Ясно, — сказал я.

Действительно, все было ясно. Роман обнаружил доказательства. Роман обнаружил мотив. Следовательно, несмотря на свой полицейский скепсис, он вынужден был принять единственную, все объясняющую, версию — версию альтернативного мира. Только этим можно объяснить и эту его странную фразу — о жертве. Действительно, я-второй, обладая мотивом для убийства и всеми материальными возможностями, сделал меня-первого не только исполнителем, но и жертвой одновременно. Ведь я-то здесь, в моем привычном мире, не знал Айшу Ступник, мотива убивать ее не имел, и стал скорее жертвой самого себя, как бы ни странно это звучало.

Роман это понял, значит, мне меньше придется объяснять. А другие? Этот Липкин, он тоже так вот просто принял идею об альтернативном Песахе Амнуэле, истинном убийце? А суд, до которого мой сосед и друг все-таки намерен меня довести? Суд тоже примет такую версию? А Рина с Михаэлем? Им придется жить, зная, что муж и отец…

А Люкимсон, тварь, доносчик? Типичный экземпляр настоящего совка, наверняка его отец в тридцать седьмом или сорок девятом донес не на одного бедолагу, и сын впитал это свойство характера с генами. Ясно, что Люкимсон, внимательно выслушав мои воспоминания, тут же позвонил в полицию. Иначе откуда Роману знать мотив? Он мог узнать его только от меня-первого или от меня-второго.

Или от второй Айши, той, с короткой стрижкой, которая по каким-то причудам физических полей оказалась в нашем мире?

Преступник, который одновременно является и жертвой самого себя, — вот самый странный случай в истории криминалистики. Если бы Роман не схватил меня за штаны, когда я уже перебрался через барьер, от скольких юридических сложностей он избавил бы себя… И мою семью — от унижения. Это было бы по-дружески и по-соседски.

Правда… Роман мог рассуждать и иначе. Он не сможет предъявить суду меня-второго, и тем более — вторую, живую Айшу. Мои воспоминания он интерпретирует иначе. Раздвоение психики. Шизофрения.

В каком, собственно, отделении я нахожусь? В терапевтическом? В хирургии? Или в психиатрии?