Колдун пожал плечами.

Девушка вздохнула. А ведь помнил. Надысь ещё, вроде как, помнил.

Приехали они в город нынче пополудни. Оставили немудреный скарб у сторожевиков, а сами отправились к Тамирову отцу. Хотя… как, отправились, Стех — елаширский колдун — обрадовался гостям, а пока обменивались новостями, рассказал заодно, что-де Строк в добром здравии, не хворает и даже будто бы окреп, только ослеп совсем. После этих слов было бы полным паскудством не проведать старика. Одна загвоздка — Тамир родные места не узнавал.

В растерянности наузник вцепился в спутницу и зашептал: «Лесана, мне тут вроде всё родное вроде, но, куда идти — не знаю и отца не помню…»

Девушка захлопала глазами и предложила единственное, что пришло в голову:

— Ну… давай, у Еля спрошу?

Тамир кивнул и вышел из избы. Обережница видела — ему стыдно. Стыдно за свою беспомощность, за невозможность всё исправить и просто за то, что происходящее с ним ложится грузом на спутницу. Ту самую, с которой колдун ещё по осени разговаривал сквозь зубы, и которая теперь из-за него, словно в хомуте. Тянет, надрывается в одиночку. И не жалуется.

Когда Лесана вышла за ворота, обережник поджидал её в тени старого тополя:

— Ну? — отлепился колдун от забора. — Узнала?

— Вниз по улице, потом направо, затем налево — в проулок, под горку и до старой хлебной лавки, — ответила девушка.

Мужчина кивнул.

Они шли по весеннему Елаширу. Распогодилось, будто вовек не было дождей и серой хмари. Солнце слепило. Пахло тополями. Тамир смотрел на высокие заборы, на ворота, на крыши домов. Он силился вспомнить. Узнать. Но сердце оставалось глухо. Это были просто дома и просто крыши. Память словно не находила, за что зацепиться. Лишь иногда что-то будто бы вскидывалось в душе, разбуженное запахами весны — нагретым солнцем деревом, подсыхающими после минувших дождей плашками мостовой…

Лесана шагала рядом. Она больше не надевала женских рубах, сняла с головы покрывало. Но даже в черном платье ратоборца была хороша. Если б ещё не взгляд этот застывший…

С каким-то равнодушным удивлением колдун понял, что все мысли эти, роящиеся сейчас в его голове, принадлежат не ему. Ивору. Это он не узнавал Елашир, ему Лесана казалась красивой, тогда как сам Тамир дурел от неправильности происходящего.

— Вроде бы этот дом, — сказала обережница и повернулась к спутнику. — Не узнаёшь?

Он покачал головой и с тоской посмотрел на старую липу, кривые черные ветви которой возносились в прозрачное весеннее небо. Дерево, как дерево. Дом, как дом.

Девушка постучала. На стук хриплым дребезжащим лаем отозвался старый пес. Тамир не помнил, как зовут собаку. А когда створка ворот поползла в сторону, колдун увидел незнакомого мальчишку — высокого, нескладного, того самого возраста, когда, вроде, уже выходят из детства, но в пору юношества заступить ещё не успевают.

— Господине, — обрадовался и удивился паренек. — Мира в пути! Заходи, то-то батюшка обрадуется!

— Мира в дому, — ответил колдун, с мучительно тоской понимая, что всё равно не узнает лица да и имени тоже не помнит.

— Мира в дому, — выручила Лесана. — Как звать тебя?

Мальчишка ответил, рассматривая гостью с плохо скрываемым любопытством:

— Ясенем.

Обережница улыбнулась:

— Ну, веди нас, Ясень, к хозяину.

Тамир вошел последним.

Пятнистый облезлый пёс стоял возле конуры и глядел на пришлецов слезящимися глазами. Сторож подворья был жалок и тощ той особенной старческой худобой, которую не избыть даже обильной кормежкой.

— Эй, — позвала Лесана собаку. — Что ж ты на нас так ругаешься?

— Звон! — тут же строго сказал Ясень и добавил, поворотясь к гостье: — Ему уж четырнадцать весен. Старый совсем. Глухой. Чудно, что услышал вас.

В этот миг, словно опровергая его слова, Звон поднял седые брыли и глухо зарычал, являя взгляду гнилые пеньки некогда крепких зубов.

— Ты что это? — удивился мальчишка. — Звонка, ты чего?

Однако верный сторож, словно не слышал ласковых уговоров. Он глядел на Тамира и глухо ворчал. А потом вдруг заскулил и отступил к конуре. Чует. Понимает, что не его хозяин стоит напротив — чужак.

Лесана подтолкнула спутника к крыльцу, иди, мол, чего застыл. Он пошёл. Миновал чисто прибранные сени, наклонился, чтобы не удариться лбом о притолоку, и ступил в избу.

Тут было чисто и жарко. Пахло кашей. У печи сидел на лавке и жадно прислушивался к происходящему во дворе слепой ветхий старец. Его выцветшие глаза были затянуты белесой пеленой, а лицо покрывали глубокие борозды морщин.

— Чего там, Яська? Пришёл кто? — спрашивал старик, незряче повернувшись к двери.

— Пришёл, батюшка, пришёл, — мальчишка юркнул между обережниками и помог Строку подняться. — Сынок твой приехал. Тамир.

Говорил он громко, видать потому, что дед, как и пес, тоже был туг на ухо.

— Тамир? — голос хозяина избы дрогнул, а подбородок, заросший жидкой бородой, жалко запрыгал. — Приехал?

Колдун шагнул вперед, хотя внутренности скрутило от тоски и безысходности.

Холодные сухие ладони отца скользнули по плечам, лицу, голове сына, а потом радость в слепых глазах поблекла.

— Ты кого привел? — спросил старик у Ясеня. — Кого в избу пустил, спрашиваю?

Мальчишка испуганно захлопал глазами:

— Батюшка, это ж сынок твой, Тамир. Ты ведь всё ждал его, говорил, сердце, мол, по нему изболелось, кабы худа какого не случилось. Так вот он. Приехал. Живой, здоровый. Радуйся — свиделись!

Но Строк оттолкнул долгожданного гостя.

— Прочь поди. Мертвечиной воняешь.

Ясень от этих слов позеленел и в ужасе уставился на колдуна, хлопая бесцветными ресницами.

— Господине, — зашептал паренек. — Господине, не знаю, что нашло на него, ты не гневайся…

Тамиру захотелось сесть на лавку рядом с этим старым человеком, который от него отрекся и не узнал. Сесть и биться затылком о старую печь, пока в голове не смеркнется, пока не отступит мучительная явь.

Не помнит.

Не узнает.

Никого.

Как же больно. Больно как!

Обережник круто развернулся и вышел. Избяное тепло и духота забивались в горло, мешали дышать. Он замер на крыльце, жадно глотая свежий воздух погожего таяльника. Но воздух застревал в гортани, не доходил до легких, и сердце дрожало, трепыхаясь часто-часто…

Клятая собака снова рычала от конуры, снова казала пеньки гнилых зубов. Тамир опустился на ступеньки. Лесана там, в избе, наверняка, заболтает старого и малого, наплетет с три короба, утешит, успокоит. А её спутник в это самое время будет сидеть на истертых порожках скрипучего крыльца, не зная, как себя вести. Не зная, что сделать. А сделать следовало. Что?