В одном из коридоров до Белосельцева донеслись чарующие звуки виолончели. Он узнал этюд Вивальди, который любил с юности. Пошел на эти сладостные, томные звучания. В уютном холле, среди гортензий и олеандров, окруженный поклонниками, играл Ростропович. Он сидел на канапе, поджав босые ноги. Его сильные бедра облегало полупрозрачное розовое трико с кружавчиками. Рука мощно и трепетно водила смычком. Глаза были закрыты от страсти. В уголках большого знакомого рта мелко пузырилась млечная пенка. Виолончель работы старинного итальянского мастера, казалось, пела человеческим голосом. Иногда она обретала пышные формы Галины Вишневской, которая протягивала к Ростроповичу руку и ловко хватала за нос. Маэстро кончил играть. Все аплодировали, кидали цветы. А он в изнеможении произнес:

– Революция должна себя защитить… Меняю «Страдивари» на «калашникова»… Прошу меня простить за минутную слабость… – и по уставшей ноге музыканта из-под кружавчиков побежала прозрачная струйка.

Белосельцев кружил по Дворцу, который казался бесконечным лабиринтом, разворачивающейся спиралью, в чьих завитках начинались галлюцинации, возникали видения. Так, например, он не мог понять, привиделось ему или нет – распахнутое окно, розовая громада гостиницы «Украина», на подоконнике стоит толстая женщина-революционерка в пеньюаре и говорит снимающим ее телеоператорам:

– Если коммунисты ворвутся сюда и захотят меня изнасиловать, я выброшусь из окна. Я девственница, и только мой жених Гамсахурдиа коснется целомудренных ланит…

Внезапно все загудело, зашевелилось. Множество людей кинулись к главному входу. Оттуда, снизу вверх, по парадным ступеням, упруго подымая натренированное тело, ступал полковник Птица. Его взор был надменно-торжественным. Руку он прижимал к сердцу, давая присягу на верность Президенту России.

– Ура!.. – неслось по этажам и лестничным маршам. – Армия перешла на сторону народа!.. Все на улицу брататься с солдатами!..

Стоящий рядом с Белосельцевым косматый старик с холщовой сумкой через худое плечо, тихо произнес:

– Проклятое место. Здесь раньше бойня была. Коров резали. Дом-то этот на коровьих костях стоит. Стало быть, будет бойня, – и побрел, похожий на богомольца, обходящего с сумой святые места.

Белосельцеву вдруг стало худо. Его посетило страшное прозрение. Он сидит в холле среди разбитых стекол и развевающихся занавесок. На улице, на камнях, лежит убитый священник. С моста пятнистые танки бьют прямой наводкой по горящему Дворцу. Видение было необъяснимо. Не из этих, а из будущих дней, где он сам – защитник проклятого дома. На мраморной стене разрастается малиновая клякса – отпечаток его разбитого в кровь лица.

– Виктор Андреевич, – кто-то тихо тронул его за плечо. – Вас ждут. Вас готовы принять.

В знакомой приемной к нему вышел Коржик, похожий на милую морскую свинку, которая только что с аппетитом изгрызла морковку. Но коготки ее лапок были почему-то в крови, и к розовому рыльцу пристало перышко птички.

– Президент готов вас принять, – произнес Коржик, просвечивая Белосельцева рентгеновыми лучиками глаз, угадывая умонастроение каждой отдельной клетки и кровяной частицы, в которых могла притаиться угроза его господину. – Следуйте за мной…

Они двинулись не в кабинет, как предполагал Белосельцев, а по коридору, до вестибюля, к лифту, глубоко вниз, на цокольный этаж, и ниже, по грубым бетонным переходам с бронированными дверями, шершавыми гулкими коридорами с мертвенными, зарешетчатыми светильниками – в подземный бункер, в бомбоубежище, куда не достанет прямое попадание десятитонной бомбы, ударная волна атомного взрыва. Здесь, перед стальной плитой с поворотными штурвалами запоров, стояли охранники с автоматами – могучие, плохо выбритые чеченцы с пламенными глазами. Держали пальцы на спусковых крючках, и на этих пальцах, ласкающих спуски «калашниковых», блестели золотые перстни.

Подходя к бункеру, Белосельцев услышал глухие удары, сотрясавшие бетонный фундамент, от которых мерцал свет в светильниках, дрожали потолки и полы и ноги чувствовали угрюмое трясение преисподней. Коржик повернул рукоять замка, дверная плита отворилась. Весь бункер был в зеленоватых смердящих испарениях, в которых, едва заметные, носились нетопыри и косматые демоны. Истукан сидел за столом, и вид его был ужасен. Лицо распухло, в синих трупных потеках, как у утопленника. В мясистые щеки, в разбухшие уши под спутанными мокрыми волосами впились раки. Будто его так и не поднял из-под моста верный страж Коржик, и он остался лежать на дне реки, среди подгнивших свай, в мутной тине, пока не всплыл, наполненный трупными газами. Он издавал глухие рыки и стоны, испытывая страшную, невыносимую боль, которая корчила его. Чтобы заглушить страдание, он грыз себе пальцы. Два пальца уже были отгрызены и валялись на столе с пучками сухожилий, а он, по-собачьи скаля зубы, примеривался к третьему, держа перед собой окровавленный кулак.

Звук, который он непрерывно издавал, состоял из одних тягучих мычаний: «Аа-о-уу-ээ-аа-ыы!..» Вслушиваясь в этот жуткий, нескончаемый стон, в котором чудилось то – «Аваакум», то «вакуум», Белосельцев подумал, что такое страдание дается человеку за ужасный, неотмолимый грех, совершенный в роду или еще предстоящий. Это земное страдание есть лишь слабый намек на то, что ожидает грешника в аду. И само предчувствие и ожидание ада усиливает нестерпимую боль.

Истукан тряс головой, из уха его текла на стол желтая жижа, и он умоляюще глядел на вошедших.

– Сейчас, батюшка, сейчас… Мы мигом… Сразу полегче станет… – голосом хлопотливой нянюшки произнес Коржик. Приблизился к Истукану. Подставил плечо. Перекинул окровавленную лапищу хозяина. Помог подняться. Повел к стене. Там, привычно и ловко, движениями опытной медсестры, расстегнул Истукану штаны, выпростал его мертвенно-синий отросток и со словами: «Давай, батюшка, давай…» – помог помочиться. Истукан мочился долго и шумно, как застоялый жеребец. Коржик бережно, помотав, убрал в глубину штанов иссякший отросток. Застегнул брюки Истукану, вернул к столу. Тому стало легче. Он склонил голову и тихо, по-детски всхлипывал. Жалобно взглядывал на Коржика как беззащитный больной ребенок:

– Ну когда же придет Айболит?..

Белосельцев еще минуту назад испытывал мучительное искушение приблизиться к мочившемуся Истукану, от которого исходили страшные угрозы и беды многострадальному Отечеству, подойти и ребром ладони ударить в затылочную кость. Переломить позвонок. Прекратить страдание мученика и избавить Родину от грядущих бед. Теперь же, слыша детские всхлипы и робкие мольбы, он чувствовал к нему сострадание и жалость, как к собаке, которую переехало огромное, кованое, со скрипящими спицами колесо Истории.

– Когда же придет Айболит?..

– Идет, идет, батюшка… – Коржик погладил страдальца по голове и устремился к дверям, открывая их.

На пороге бункера появился невысокий человечек в белом халате с веселой мохнатой мордочкой смышленой обезьянки. Белосельцев узнал его – это был доктор Адамчик, тот, кто вкалывал бодрящий эликсир в хладеющую кровь корейского певца. Все та же смуглая лысинка, умные глазки, саквояж, который доктор сжимал в скрюченных ручках, словно орех кокоса.