Поскольку прокурор в обвинительном заключении не привел ни одной цитаты из сочинений последнего, кроме тех, на которые ссылается Писарев, решено было воспользоваться его промахом. Так можно было доказывать голословность прокурорских придирок, подводить судей к пониманию того, что обвинитель не разобрался в существе дела.

Поэтому в защитительной речи определенное место заняло изложение взглядов Киреевского на роль русского народа в европейской цивилизации: вскрывались противоречивость этих воззрений, их неоправданный крен в идеализацию древнерусской истории. В конце своего выступления ему удалось, как считала Вера Ивановна, убедить судей в том, что речь в писаревской статье идет не о подрыве основ православия, а всего лишь о критическом разборе взглядов Киреевского.

Исчислив все добродетели древнерусского человека и снабдив его такими богатствами, какими не обладал еще ни один народ, Киреевский увидел, что с такой тяжкой ношей русский человек мог бы раздавить весь мир лишь одной своей тяжестью и что у всякого читателя должен непременно родиться вопрос: почему же русский народ не опередил Европу, почему же Россия, имея столько залогов, не стала во главе умственного движения всего человечества? Как человек честный, Киреевский не уклоняется от ответа. Он говорит: «Это произошло по высшей воли Провидения. Провидению, видимо, угодно было остановить дальнейший ход умственного развития России, спасая ее, может быть, от вреда той односторонности, которая неминуемо стала бы ее уделом, если б ее рассудочное образование началось прежде, чем Европа докончила круг своего умственного развития».

Мне оставалось только закончить тему следующим монологом: «Я уже не говорю про внутреннюю нелепость этого ответа, по которому следует, что мы должны ждать для своей умственной зари полного заката европейского солнца и что нашей цивилизации поставлена такого рода дилемма: если она началась, то европейское умственное развитие кончилось и разлагается; если Европа продолжает развиваться, то мы должны коснеть. Я не говорю обо всем этом. Но посмотрите, какая подкладка у всего этого ответа. России предопределено подождать… России предопределена лучшая будущность, чем Европе… Позволяю себе спросить: неужели понятие о предопределении есть понятие христианское, а не фаталистическое, и неужели Писарев, читая эти строки, не имел права назвать такие нехристианские воззрения Киреевского — непогрешимыми убеждениями убогих старушек Белокаменной, допотопными идеями и другими одинаково справедливыми эпитетами, так ужасающими г. прокурора? Неужели, наконец, нельзя назвать мистиком человека, признающегося в том, что он ходит по соборам слушать Евангелие, предварительно загадавши? Пусть мне докажут, что слушание Евангелия в виде игры в лотерею не есть чистейший мистицизм, а вполне согласно православно-христианским верованиям».

…Давно это было. Но сердце его волнует, как и прежде. Не оттого ли, что то было время юности, любви и надежд?

Как человек своего времени, Флорентий Федорович не чужд был всем тем философским исканиям, которые звали к служению во имя просвещения народа и приближения того часа, когда восторжествуют на родной земле идеи социальной справедливости и равенства. У его поколения вместе с верой в могущество мысли, в ее способность к созиданию новых форм жизни крепла надежда, что каждая личность призвана сыграть важную роль в истории. «Эту сторону нашего духовного развития, — писала позднее одна из современниц Павленкова Вера Фигнер, — культивировала уж не западноевропейская, а наша отечественная литература. “Мыслящий пролетарий” Писарева, “Критически мыслящая личность” Лаврова, “Борьба за индивидуальность” Михайловского — все клонилось к тому, чтобы внушить веру в себя, в великое значение человека как творца и строителя социальных форм жизни и двигателя ее».

Флорентий Федорович обладал удивительным даром воплощать в конкретные, осязаемые дела все то значимое, о чем думали, за что боролись люди, близкие ему по взглядам и духовным устремлениям.

Сейчас не просто определить, кто побудил Флорентия Павленкова заняться биографическим жанром. Возможно, ему попались на глаза рассуждения В. Г. Белинского на эту тему, который еще в 1836 году словно предугадывал облик павленковской серии «Жизнь замечательных людей».

Не исключено, что замысел выпустить столь представительную биографию личностей незаурядных, выдающихся зародился у Павленкова в ответ на проникновенный вопрос, адресованный своему поколению П. Л. Лавровым: «Если личность, сознающая условия прогресса, ждет, сложа руки, чтобы он осуществился сам собою, без всяких усилий с ее стороны, то она есть худший враг прогресса, самое гадкое препятствие на пути к сему. Всем жалобщикам о разврате времени, о ничтожестве людей, о застое и ретроградном движении следует поставить вопрос: а вы сами, зрячие среди слепых, здоровые среди больных, что вы сделали, чтобы содействовать прогрессу?»

Флорентий Федорович воспринимал это как призыв прежде всего к его собственной совести. Как увлечь деятельным началом каждого из массы, чья творческая сила зачастую еще дремлет или не видит реального места применения своим знаниям? Что может послужить здесь нравственным примером? Конечно же жизнеописание людей, уже обретших свое место в служении общественному долгу, науке, искусству. Если выстроить в ряд десятки, а то и сотни биографий личностей, которые стали знаменем своего времени, если с ними смогут познакомиться тысячи сограждан, разве это не поддержит в человеке оптимистической веры в светлое грядущее?

Н. А. Рубакин считал, что «…Павленков был одним из тех фанатичных издателей, которые поставили своей задачей создать книгу в целях создания кадров глубоко честных (да, не только сведущих, но и честных) созидателей нового строя, борцов против старого строя».

Флорентий Федорович с первых дней своей издательской деятельности тяготеет к биографическому жанру. Он издает для детей и юношества биографические очерки А. Остравинской «Искры Божии. Биографические очерки» (Новикова, Белинского, Щепкина, Жуковского, Ершова, Серякова, Сервантеса, Свифта); книгу А. Павлова «Биографии образцовых русских писателей»; В. Острогорский составляет для него «20 биографий образцовых русских писателей (для чтения юношеству)». Также выпускает перевод с французского книги А. Жоли «Психология великих людей» и с английского публичных бесед Т. Карлейля «Герои, почитание героев и героическое в истории».

Прежде чем знакомить русскую читающую публику с умственной жизнью представителей прежних эпох, с устремлениями лучших сынов других народов, нужно было доподлинно выяснить, а не было ли подобного прецедента в отечественной и зарубежной практике. Заказав библиографические сведения о жизнеописаниях, выходивших ранее, Павленков обнаружил, что такое начинание, в таком масштабе, до сих пор никем не предпринималось. В одном из писем Павленкова, направленном 10 января 1890 года С. Н. Кривенко, сообщается, что вся книжная библиография для предполагаемой биографической библиотеки им уже собрана и проанализирована. «Оказывается, — писал Флорентий Федорович, — что наш книжный материал до жалости беден: биография, следовательно, почти совсем забыта».