И теперь, в часы ночных раздумий, Антон Карпович вспоминает не только то, как выжил, как уцелел в этом страшном, непонятном, совершенно непостижимом и необъяснимом хаосе, но и о том, как через многие годы он встретился, столкнулся со своим обидчиком, бывшим красным партизаном Ильей Ивановичем Титенко. Было это уже после войны, в году где-то пятьдесят четвертом.

Титенко все эти годы жил в станице, по улице Красной в старой, покосившейся, казалось, каждую минуту готовой упасть хате. Работал он контролером в станичном кинотеатре «Спартак». И всякий раз, когда Антон Карпович приходил в кинотеатр, он с отвращением протягивал билет старику-контролеру и с ненавистью смотрел на то, как тот неуклюже отрывал билетный контроль своей трясущейся рукой. Той самой рукой, которой он изрубил мельничку, погубив брата, той самой рукой с железным ципком, которой он сгонял Антона с печи… И всякий раз хотелось наговорить ему каких-то гадостей, хотелось плюнуть в его конопатое, глуповатое лицо… Но такого случая как-то не выпадало.

Я тоже помню в детстве этого рыжеватого старика с усохшей рукой. Ничего о нем тогда не зная, я полагал, что он пострадал в боях за родину, за лучшую жизнь, а потому в глубине души сочувствовал инвалиду…

И все-таки Антону Карповичу представился однажды случай поквитаться со своим обидчиком и разорителем семьи. В послевоенные годы он оказался с ним в одной партийной организации, так сказать, соратником по общему делу. Однажды на собрании они оказались рядом, за одним столом. Тогда-то Антон Карпович и сказал ему: «Илья Иванович, а я вас помню». Илья Иванович, уже, как видно, основательно вошедший в наигранную роль ветерана, борца за правое дело и счастливое будущее, с гордостью ответил: «Да меня многие знают!» «Да нет, — уточнил Антон Карпович, — я помню вас не с этой, не с героической стороны. Помню, как погубили моего брата Петра, как засадили отца в тюрьму, как ципком сгоняли меня с печи, когда искали у нас зерно…»

Бывший красный партизан, никак не ожидавший, что ему может кто-нибудь напомнить о его «подвигах», стушевался и в свое оправдание только и мог сказать, что, мол, тогда такое было время, так, мол, принуждали делать… «Прямо-таки именно так и заставляли детей малолетних стращать железом?» — препи-рал его Антон Карпович. Слово за слово разгорелся скандал. Председательствующий вынужден был прервать собрание и разбираться, в чем дело. Но так, видимо, и не поняв, что же именно произошло, из-за чего вдруг повздорили люди, Антона Карповича обвиняли в разжигании скандала и в нарушении партийной дисциплины.

Но он был доволен уже и тем, что все-таки напомнил этому красному партизану о его неприглядных делах, уже, видно, не подозревавшему, что о них кто-то помнит, и искренне уверовавшему в свою героическую революционную биографию…

И если все случившееся уже никак невозможно было поправить, то следовало хотя бы все назвать своими именами, соблюсти, пусть и через многие годы, справедливость и тем самым облегчить и успокоить душу.

Страховой агент станичного сельского совета Тайса Васильевна была женщиной живой, общительной и непоседливой. Она порхала по комнатам и коридорам, весело шурша голубым крепдешиновым платьем. Смеялась и щебетала, щебетала, щебетала… Казалось, что ей не столько надо было что-то выяснить, узнать или согласовать, сколько просто поговорить с людьми, выслушать их, но более — выговориться самой. Ее бурная общительность и предупредительная вежливость казались даже назойливыми.

Но однажды она зашла в кабинет председателя совета не так, как обычно: шумно вбегая и уже с порога что-то рассказывая, а спокойно, притихшей и молчаливой. Вид у нее был какой-то растерянный и даже виноватый. Это настолько поразило председателя, что он тут же спросил:

— Что-то случилось?

— Карпович, — обратилась она к нему как-то потерянно, — как бы мне прописать отца, папу, в книгу сельского совета?

Карпович, не видя в этом никакой проблемы и хорошо зная семью Тайсы Васильевны, так как жил на одной улице с ней, ответил:

— Как прописать. Очень просто. Как обычно. Взять паспорт, написать заявление, ну и прописать. Что же тут особенного…

— Да в том-то и дело, что паспорта у папы нет. Потому я и обращаюсь к вам, не знаю, что следует делать в таких случаях.

— Что, потеряли паспорт? — глядя на нее поверх очков, спросил Карпович и уже было пустился в долгие назидательные вы-говаривания и разъяснения о том, что, если потеряли или испортили документ, удостоверяющий вашу личность, надо написать объяснение, при каких именно обстоятельствах потеряли или как испортили, заплатить штраф, и вам выпишут новый, выдадут дубликат. — Хлопотное это дело. А вообще лучше не терять документы, — продолжал он, настраиваясь на некий философский лад, довольный собой от того, что знает, как надо поступать во всех житейских обстоятельствах, даже самых непредвиденных.

— Ты понимаешь, что это такое — потерять документ, удостоверяющий личность, да это же все равно, что потерять саму личность…

И в заключение пошутил избитой присказкой о том, что без бумажки человек все-таки букашка.

Карпович был коренным станичником, хорошо знал мать Тайсы Васильевны, которая одна, без мужа, в послевоенное, трудное время вырастила четырех дочерей. Жалея ее, он, чем мог, помогал. Муж ее, отец Тайсы Васильевны, давно, еще во время войны пропал без вести, наверное погиб. Сколько их, погибших в той военной неразберихе, считалось пропавшими без вести. А потому председатель и полагал, что Тайса Васильевна говорит об отце своего мужа, Николая, жившем где-то в другой станице и, видимо, на старости лет решившего перебраться к детям.

— Да, дело, конечно, неприятное, но не такое уж и страшное, поправимое, — уже миролюбиво продолжал он. В конце концов, потерять документ — еще не самая страшная беда. Человека потерять, — вот беда так беда… — Но тут же спохватившись, поняв, что заболтался и совсем не к месту ненароком напомнил ей о пропавшем без вести отце, и, считая разговор законченным, торопливо запричитал:

— Ну ладно, не расстраивайся. Иди и сделай так, как я тебе сказал.

— Да нет, вы меня не так поняли, — тихо, смиренно и виновато ответила она. — Мне надо прописать своего папу…

— Твоего?! — Карпович даже привстал от удивления. — Ну, так он же… Он же… Ты садись, садись, — забеспокоился председатель, чувствуя, каким-то чутьем угадывая, что дело тут необычное и нешуточное.

— Так отец твой что, жив? Нашелся, отыскался наконец-то?

— Да он никуда и не пропадал…

— То есть как это не пропадал? А без вести… Постой, постой, ведь дело-то было в сорок третьем году, а теперь на дворе какой год? Сколько лет-то прошло? Да ты понимаешь, что говоришь? Ты понимаешь, что это вообще такое… Прошло-то уже почти тридцать лет…

Весной сорок третьего года немцы, под натиском наших частей покидая Кубань, оставили станицу Старонижестеблиев-скую. Василию Григорьевичу Улийскому повезло неслыханно и невероятно. Ему довелось освобождать от супостата родную станицу. Встреча с женой, семьей была трогательной, но короткой.