– Вот он, Ваня! – шепнул Соколов.

– Кто?!

Джону приходилось бывать в заброшенных кварталах Нью-Йорка, и он знал, что такое мерзость запустения. Он видел разрушающиеся дома с выбитыми стеклами и заколоченными фанерой оконными проемами, грязными стенами, размалеванными кричащими граффити. Он видел жирных, с лоснящейся шерстью крыс, переходивших из подвалов в канализационные люки так же спокойно и не торопясь, как пешеходы переходят дорогу на зеленый свет. Он видел кучи мусора. Но стоило ему сделать несколько десятков шагов, и он оказывался на чистой широкой улице. По тротуарам мамаши катили коляски с откормленными детьми и выгуливали добродушных ньюфаундлендов. Эти контрасты Нью-Йорка завораживали его. Они были частью безбрежной жизни гигантского Города, который непостижимым образом справлялся сам с собой.

В Красном Коне Половинкин впервые увидел, что живая природа делает с цивилизацией, которую бросил человек…

Чтобы выйти с дороги к рядам домов, пришлось продираться через заросли крапивы. Крапива была выше его ростом и напоминала тропические деревья. Первый ожог пришелся одновременно на лицо и руки. Джон рванулся сквозь заросли, надеясь выбраться из них как можно скорее, но споткнулся обо что-то железное и громыхающее, с рваными острыми краями, распорол себе джинсы и почувствовал, как по ноге струится горячая кровь. Он выругался по-американски, очень громко. Дальнейший путь он проделывал осторожно, глядя под ноги и не обращая внимания на жгучие укусы проклятой травы, в которой чудилось что-то злобно-одушевленное. Препятствия были на каждом шагу. Полуистлевшие скаты от машин, остатки грубой деревянной мебели, мотки стальной проволоки, будто специально брошенной для того, чтобы натыкаться на ее острые, ржавые, вздернутые концы.

Наконец крапива кончилась. Он освобожденно вздохнул и… ухнул по колено в канаву, наполненную жидкой грязью, похожей на ртуть.

Выбравшись из нее, Половинкин осмотрел себя. За каких-нибудь несколько минут он превратился из нормально одетого парня в жалкого оборванца. К тому же рана на ноге наверняка была заражена грязью и ржавчиной. Он достал из спортивной сумки походную аптечку и фляжку с виски. Наскоро обработал рану и обмотал ее бинтом. Затем огляделся.

Пейзаж был самый омерзительный! За разбитой проселочной дорогой опять возвышались заросли крапивы и лопухов. В них утопали скособоченные штакетники и полуразрушенные дома с разбитыми окнами и дырявыми кровлями. На некоторых из них вместо крыши чернели обглоданные ребра стропил. Ветер завывал в домах, в пустых окнах, в настежь раскрытых дверях. Впрочем, пройдя по улице, Джон обнаружил несколько неплохо сохранившихся домов, с обкошенной вокруг травой. Они жутковато блестели целыми стеклами в лучах заходившего солнца и совсем не располагали к тому, чтобы постучаться и попроситься на ночлег. Почему-то было понятно, что ни одной живой души в этих домах нет. Они просто законсервированы, а крапива вокруг них обкошена для того, чтобы нежданный гость не отважился бы попользоваться домом, решив, что он брошенный.

Деревня давно была мертва… И природа набросилась на нее с жадностью трупоеда. Сначала она пожрала нежные и сладкие кусочки: тонкие жердины штакетников, источив древесным жуком. Потом не побрезговала пищей грубой: штукатуркой стен, косыми оконными рамами, продавленными дверными косяками. И наконец обжора приступила к самой невкусной трапезе: к стенам из старого красного кирпича.

И это – Россия?! – тоскливо думал Джон, бродя по центральной улице. Тот самый волшебный рай, о котором с ностальгией вспоминали русские эмигранты? Нет, эта страна не имеет права на жизнь! И пусть не говорят, что во всем виноваты большевики. Большевиков уже нет, и русские люди сами разоряют свои гнезда. Сами бегут из родных мест. Бегут, как воры, бросая все, что не успели своровать. Что же происходит в их душах, когда они смотрят на то, что осталось от творения их рук, рук их предков? И происходит ли в них что-нибудь? Может быть, они взирают на это с варварским равнодушием, как кочевники когда-то смотрели на дымящиеся кострища оставляемых стойбищ?

– Ты что-то потерял, мало́й? – услышал он тихий мужской голос.

Посреди дороги, раскорячив короткие ноги в старых кирзовых сапогах, стоял низкорослый мужичок в рваной телогрейке. На его землистого цвета обветренном лице поразительно чисто светились красивые голубые глаза.

– Городской? Фазенду себе подыскиваешь?

Джон молчал.

– Правильно! – по-своему расценил его молчание незнакомец. – Без фазенды ныне не проживешь? Слыхал, что в Москве творится? Танки уже, ётыть!

– Какая еще фазенда? – спросил Джон.

– А, ты не знаешь? Да бабы наши умом тронулись от бразильских сериалов. Бросают коров недоеных, мужиков некормленых и бегут к телевизору. Ах, Мануэла! О, мой Родригес! Так что избы мы называем фазендами.

Он подошел вплотную к юноше и смотрел на него с любопытством. Его голубые глаза приветливо глядели на чужака, а рот был растянут в добродушной улыбке, но на всем его лице лежала печать той каждодневной усталости трудового человека, у которого уже не остается сил на злость и подозрительность. Он рад любой встрече, потому что она вносит в его жизнь разнообразие.

– Ну что, показывать тебе фазенду?

Половинкин кивнул.

Мужичок суетливо засмеялся, и Половинкин увидел, что половина зубов у него железные.

– Считай, тебе крупно повезло! Есть одна фазенда непроданная. С тебя бутылка шнапса.

– Какого шнапса? – опять не понял Джон.

– О спирте «Рояль» слыхал? Говорят, евреи его придумали, чтобы русский народ извести. Но забористый, падла! Вчера ящик в сельпо завезли. Народ его, понятное дело, мигом растащил. Но один бутылёк продавщица для меня припрятала! Только денег у меня нету. Совсем нету. Не плотют нам ни хрена! – Он сообщил это радостным голосом, как будто отсутствие денег было приятным фактом. – Ну, пошли смотреть фазенду!

По дороге познакомились. Джон почему-то соврал и назвался Иваном, журналистом из Москвы. Мужика звали Геннадий Воробьев, а по-свойски – Воробей. Именно так он и просил себя называть. За короткий путь Воробей успел рассказать свою биографию. Родился в этой деревне, служил на флоте, вернулся в ту же деревню, потом отдавал долг родине в солнечном Магадане , теперь вот работает пастухом, потому что на другое место его брать отказываются. Хотел бежать в Город, но не вынес тамошней суеты и грязного воздуха. Кроме того, есть на местном кладбище одна могилка (кроме родительских). Это его последний должок .

Он часто произносил это слово должок , и лицо его при этом болезненно искажалось.

– Как ваше полное имя? – спросил Джон.

– Геннадий Тимофеевич я… – удивленно зыркнув на него, ответил Воробей. – Тебе зачем? Для статьи? Не надо!