Со стуком, одну за одной, Ознобишин выставил на стол бутылки с самогоном и развернул сверток, из которого выпал увесистый шмат соленого сала, несколько яиц и пучок зелени. При виде этого гастрономического богатства дураки загудели.

– Цесноцок, цесноцок! – гомонили они, особенно оценив помятые листья дикой черемши, в изобилии росшей по всей округе. – Сальце!

– И самогонцык! – передразнил их Воробьев.

Наблюдавший это Ознобишин махнул рукой:

– А-а! Пропади всё пропадом! Если уж от Михалыча, я тоже выпью за общий праздник…

– Кто это? – шепотом спросил Половинкин у Воробьева, но, к его стыду, мужчина в очках его услышал.

– Вопрос задан прямолинейно, но верно, – церемонно сказал он, жестом приглашая Джона сесть рядом. – Кто я такой и что я здесь делаю? В самом деле, как оказался в доме скорби вполне себе по виду нормальный школьный учитель? А как вас, простите, зовут, молодой человек?

– Джон Половинкин.

– Джон – это, вероятно, кличка?

– Нет, – сухо отвечал Половинкин, – это, вероятно, имя.

– Ну, не буду с вами спорить. Во всяком случае, садитесь, не стесняйтесь, юноша, здесь – ха-ха! – все свои. – Он вопросительно взглянул на Джона: – А как бы вы ответили на этот вопрос?

– …

– В таком случае отвечу я, – еще церемонней продолжал Ознобишин, – но, если позволите, в третьем лице. Что делает школьный учитель в известной Красавке, куда со всей области собирают ненормальных людей…

Половинкин бросил смущенный взгляд на сидевших за столом и уже оживленно приступивших к еде и выпивке сумасшедших.

– Не стесняйтесь, – успокоил его Ознобишин. – Они всё про себя знают, и большинство из них очень гордится своими диагнозами. К тому же, положа руку на сердце, кто из современных людей душевно здоров? Может быть, вы, я не знаю…

Половинкин пожал плечами.

– Правильный ответ. Наверное, и я должен вам сказать как-нибудь эдак, чтобы не ставить вас в трудное положение. Например, я могу соврать, что у меня есть дело в Красавке. Что я приехал навестить больного ученика, которого, кстати, и надо навестить. Ну и тому подобное. Вместо этого я впутываю вас в свои душевные проблемы.

«И этот болтлив», – подумал Джон.

– Где-то я читал, что сейчас это не принято. Увы, мы тут все ненормальные. Они-то – по понятной причине. Воробей – потому что совершил в своей жизни поступок, который до сих пор не укладывается в его голове. Он говорил вам, что двадцать лет назад зверски, изощренно задушил свою возлюбленную? Нет? Значит, вы еще не говорили с ним пьяным. Что касается меня… Моя ненормальность заключается в том, что я чувствую себя неродным среди людей, которых по-настоящему, всем сердцем люблю!

– Я где-то читал, – заметил Половинкин, – что это проблема всей русской интеллигенции.

Ознобишин замахал рукой:

– Вот только не надо вслух об этом! Читывали мы сборник «Вехи», читывали… Видите ли… Интеллигенция решает этот вопрос, сидя в городе и наведываясь в деревню в качестве дачников, а меня он мучит здесь и постоянно. А ведь я мог бы жить в Москве! Да-да! Я с отличием окончил Московский государственный университет, да-да! И меня полюбила очаровательная москвичка и ждала от меня предложения руки и сердца. Руку я предложить ей мог, но сердце мне подсказывало, что я обязан вернуться. Вернуться и отдать этим людям то, что им задолжал. А что я им задолжал? Вы читали «Исторические письма» Лаврова? Нет? Странно. Там говорится, что мы, интеллигенты, суть, командированные от народа в городскую культуру. И наша задача – вернуться в народ и всё сделать для его блага. Отчитаться за командировку. Вы знаете, я поверил в эту глупость! Я подумал: если меня командировали в Москву, если меня отправили учиться за государственный счет, я обязан вернуться! Вернулся…

Учитель с отчаянным выражением лица потянул бутылку с самогоном, налил в стаканчики себе и Джону и выпил свою порцию, не предлагая тоста и не чокаясь.

– О, я учился на совесть! – отдышавшись, продолжал он еще более севшим голосом. – Я, можно сказать, дневал и ночевал в Ленинской библиотеке. Заметьте, я не читал разных модных поэтов, вроде господ Евтушенко и Вознесенского. Я изучал историю родного края. Я читал старые книги! Я думал: вот вернусь и расскажу этим людям о них самих, об их предках, об их земле! Я спасу их от пьянства, я объясню, почему нельзя, невыгодно воровать свое! Я изучал агрокультуру, читал о новых достижениях в животноводстве, птицеводстве, разведении пчел. У нас здесь настоящий пчелиный рай!

В руке учителя снова оказался наполненный стакан…

– Выпьем! – развязно предложил он. – Выпьем за Россию! И пусть она летит ко всем чертям вместе с ее философами и идиотами!

Не дожидаясь ответа, он жадно проглотил самогон, сморщился и, свирепо вращая побелевшими глазами, стал терзать зубами лист черемши.

«Он много пьет», – подумал Джон.

– Ошибаетесь, – угадал его мысли учитель. – Физиологически я не выношу самогон. Но пить в России необходимо, как в Африке. В Африке это нужно, чтобы убивать в себе какие-то бактерии, с которыми не может справиться организм белого человека. В России же спирт позволяет мыслящим людям не сойти с ума. Впрочем, недолго…

Он быстро и неопрятно захмелел. Половинкин решительно отставил свой стакан. Ознобишин не только этого не заметил, но и через некоторое время, как бы по рассеянности, выпил его порцию. «Конечно, он много пьет», – повторил про себя Половинкин.

– Если позволите, я продолжу свою повесть, – произнес учитель. – Не скажу, что на свете нет ее печальнее, но глупее – нет, точно. Итак, в Москве я заразился возвышенной идеей создать в отдельно взятой деревне идеальный миропорядок. Благо тогда забрезжила перестройка, и частная инициатива стала поощряться. В отличие от многих соплеменников я поверил в Горбачева.

– Сколько вам лет? – спросил Джон.

– Тридцать пять, – вздохнул учитель. – Но выгляжу я старше своего возраста, не так ли?

Половинкин деликатно промолчал.

– Суть моей идеи, – продолжал Ознобишин, – состояла в том, чтобы вернуть народу мистическое чувство земли. Власть земли! Я и теперь убежден, что никакое рациональное ведение хозяйства в России невозможно, пока не пронизано поэтическим воззрением крестьянина на землю. Крестьянская работа очень тяжела! И если ей нет высшего оправдания, то это просто рабский и позорный труд. Никто и никогда не объяснит деревенским людям, почему они обязаны вкалывать от зари до зари и жить материально хуже среднего горожанина. А ведь он ежедневно пользуется продуктами от земли, которые нельзя получить без труда крестьянина. Согласитесь, крестьянин без города выживет. Да, он впадет в новое средневековье. Может быть, даже в первобытный образ жизни. Но – он выживет! А город без крестьянина – нет. Между тем цены на хлеб и молоко в сравнение с ценой на бензин просто смехотворны… Это не цены, а издевательство! В конце концов, что такое бензин? Ну, накачали дармовой нефти, обработали ее несложным способом, доступным начинающему химику. Но агрокультура требует вековых навыков и особой деликатности. Если угодно, провидчества… в смысле капризов природы. И вот эту несправедливость в отношении к себе деревня всегда переживала и переживает очень болезненно. Этого не избыть. Разве что избавиться от русских крестьян, как от породы, заменив их на китайцев…