– Знаю.

– У меня мелькнуло в голове: «Никто не расстроится», и я не убрала педаль с газа, но потом все же свернула. Только… было слишком поздно.

– Смотри.

Как только она произносит это слово, я вижу, что мы снова в больничной палате. Она ослепительно-белая – или это от яркого света? – а вокруг моей кровати столпились люди.

Я парю над всем этим, глядя на них сверху вниз.

Я вижу Джонни, со скрещенными на груди руками, нервно расхаживающего туда-сюда. Губы у него сжаты. Марджи тихо плачет, прижимая ко рту носовой платок, а моя мать выглядит измученной. Близнецы тоже здесь, стоят рядышком. Я вижу слезы на глазах Лукаса и сердито выпяченный подбородок Уильяма. Они выглядят какими-то блеклыми, как будто немного стертыми.

Эти мальчики за свою короткую жизнь слишком много времени провели в больницах. Мне жаль, что из-за меня они снова здесь.

– Мои мальчики, – говорит Кейт, и нежность в ее голосе отвлекает меня. – Будут ли они меня помнить? – Она произносит это так тихо, что я сомневаюсь, не показалось ли мне. А может, я читаю ее мысли – у близких людей такое бывает.

– Хочешь об этом поговорить?

– О моих мальчиках, которые растут без меня? Нет. – Она качает головой; светлые, серебристые волосы колышутся в такт ее движению. – Что тут можно сказать?

Между нами повисла тишина. Из плеера на прикроватной тумбочке доносится песня; звук такой тихий, что я едва его слышу. « Здравствуй, тьма, друг старый мой…»

Потом слышатся голоса:

– Пора… безнадежно…

– Температура нормальная… отключите вентиляцию.

– Мы удалили шунт, но…

– Дренаж…

– Самостоятельно, посмотрим…

Мужчина в белом почему-то внушает мне страх. Я дрожу, когда слышу его слова:

– Вы готовы?

Они говорят о моем теле, обо мне, о том, чтобы отключить меня от аппаратуры жизнеобеспечения. Они здесь, мои друзья и родные, они будут смотреть, как я умираю.

– Ты дышишь, – говорит Кейт. – Пора. Ты хочешь вернуться?

Я понимаю. Этот момент назревал. Я вижу это со всей ясностью, удивляясь, что не понимала раньше.

Я вижу, как в больничную палату входит Мара. Она такая худенькая и хрупкая. Мара подходит к Джонни, и он обнимает ее одной рукой.

– Ты ей нужна, – говорит мне Кейт. – И моим мальчикам. – Ее голос дрогнул, и я знаю, как глубоки ее чувства. Я обещала быть рядом с ее детьми, и не смогла сдержать слово. Я чувствую, как мой старый враг – тоска – просыпается где-то глубоко внутри и выплескивается наружу.

Они меня любят. Я вижу это даже отсюда, из своего туманного мира. Почему я была слепа, когда стояла рядом с ними? Может, мы замечаем только то, что хотим? Я действительно жажду все исправить – свои ужасные, эгоистичные поступки. Исправить и получить шанс стать другой. Лучше.

И я люблю их. Как случилось, что все эти годы я была убеждена, что неспособна любить, если моя любовь так глубока? Я поворачиваюсь, чтобы сказать это Кейт, и она улыбается мне. Моя лучшая подруга – длинные светлые волосы, густые ресницы и улыбка, которая освещает комнату. Моя вторая половинка. Девочка, которая много лет назад взяла меня за руку и не отпускала, пока могла.

В ее глазах словно отражается вся наша жизнь: танцы под нашу музыку, прогулки на велосипедах в темноте, посиделки на стульях на пляже, разговоры и смех. Она в моем сердце – та, которая позволяет мне летать и одновременно служит мне якорем. Неудивительно, что без нее я сошла с ума. Она – тот цемент, который скрепляет нас.

– Попрощайся со мной, – тихо говорит Кейт.

В больничной палате – теперь она кажется очень, очень далекой – я слышу, как кто-то, наверное врач, говорит:

– Кто хочет что-нибудь сказать?

Но я теперь слушаю Кейт.

– Я всегда буду с тобой, Талли. Всегда. Подруги, вопреки всему. На этот раз ты не перестанешь верить.

Я действительно перестала верить – в нее, в себя, в нас. Во все.

Я смотрю на нее, вглядываюсь в ее лицо, которое знаю не хуже своего.

– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой в твоих воспоминаниях.

Я знаю, что она права. Возможно, я всегда это знала. Ее нет. Я потеряла ее уже давно и до сих пор не знаю, как отпустить ее. Как отпустить свою вторую половинку? Но я должна ради нас обеих. Теперь я понимаю. Но не могу вымолвить ни слова.

– Ах, Кейти… – Слезы обжигают мои щеки.

– Видишь? – говорит она. – Ты прощаешься.

Она придвигается ко мне, и я чувствую исходящее от нее тепло, а потом – словно прикосновение пламени – ее кожа касается моей, которая покрывается мурашками; волосы на затылке встают дыбом.

– «Давай просто расстанемся, Джек, – напевает она. – Начни новую жизнь» [26].

Музыка. Как же без нее!

– Я тебя люблю, – говорю я, и этого оказывается достаточно. Любовь не исчезает, теперь я это понимаю. – До свидания.

И с этим словом, идущим от самого сердца, я снова погружаюсь в темноту.

Я вижу себя словно издалека. Мне больно, очень болит голова, боль ослепляет меня – такая она сильная.

Двигаться. Ко мне возвращается старое слово, которое я когда-то знала. Передо мной черный бархатный занавес. Я за кулисами – наверное. Где-то там яркий свет…

Я должна встать и идти, но я очень устала.

Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг отдается болью в спине, но я не позволяю боли меня остановить. Там, на сцене, горит свет. Яркий луч, словно от маяка, вспыхивает и указывает мне путь, а потом опять гаснет. Я все иду, продираюсь вперед. Мысли мои путаются, и я даже не знаю, кому молюсь. А потом передо мной вдруг начинает расти холм; он возникает прямо из темноты.

Я никак не могу на него подняться.

Откуда-то издалека до меня доносится голос:

– Очнись, Талли, пожалуйста…

И обрывки песни – что-то о сладких снах, – которую я почти узнаю.

Я пытаюсь сделать еще один шаг, но мои легкие горят от напряжения; боль охватывает все тело. Ноги меня больше не держат, и я падаю на колени; удар так силен, что от сотрясения решимость моя пропадает.