есть без бородки, в виде римского calamus [тростниковая палочка-перо]. Хотя граф и был уверен, что его приказания исполнялись с точностью, но тем не менее хотел сам во всем удостовериться и, зайдя несколько дней спустя в палату с полковником Чевакинским, заметил на подставке для чернильницы брошенное испугавшимся фельдшером перо с бородкою; призвав к столу полковника и меня, он сделал нам замечания, а фельдшеру приказал дать пять розог».

Сам Алексей Андреевич — очень типичный мелкий властолюбец, выбившийся из грязи в князи и наслаждающийся возможностью доминировать над другими. А. К. Гриббе, служивший под его началом, вспоминает: «Аракчеев… обращавшийся почти со всеми одинаково грубо, почти всем говорил ты; эпитеты: „дурак“, „болван“, „осёл“ и т. п. так и сыпались, бывало, из сиятельных его уст, когда он осматривал какой-нибудь полк или команду». Другой современник (Н. В. Качалов) сообщает такие колоритные подробности: «Аракчеев большую часть года проживал в [своём новгородском имении] Грузине, и вся знать обоих полов считала своею обязанностью ездить на поклон к временщику. Несмотря ни на какое высокое положение, никто не смел переправляться через реку и подъехать к дому, а все останавливались на другом берегу и посылали просить позволения. От того, скоро ли получалось это разрешение, измерялась степень милости или немилости приехавшим; нередко случалось, что приехавший получал отказ в приёме и возвращался в Петербург. Проезжали 120 вёрст на почтовых. Начиная от Чудова до границы Тихвинского уезда, по дороге к Тихвину, Аракчеевым было устроено шоссе, существующее до настоящего времени. Во время всемогущества временщика шоссе было заперто воротами, устроенными в каждом селении, и Аракчеев дозволял проехать по своей дороге только тому, кому желал оказать особую милость, и тогда выдавал ключи для отпирания ворот. Все же проезжающие должны были ездить по невозможной грунтовой дороге, проложенной вдоль шоссе».

А вот генерал-майор С. И. Маевский повествует о своём посещении аракчеевского дома: «Я как теперь помню тот день, когда я явился к графу. Невольный трепет пробежал по моим жилам. Меня ввели в переднюю, где я дожидался с полчаса; потом перевели в парадную залу, где я опять дожидался с час. Во всё это время лихорадочная дрожь не оставляла меня. Надобно заметить, что храм, или дом, Аракчеева весьма много похож на египетские подземные таинства. В преддверии встречает вас курьер и ведёт чрез большие сени в адъютантскую; отсюда, направо, собственная канцелярия государя императора, налево — департамент Аракчеева, а прямо — приёмная. Везде мистика, везде глубокая тишина; даже на физиогномиях ничего более, кроме страха, не отсвечивается. Всякий бежит от вопроса и ответа. Всякий движется по мановению колокольчика, и почти никто не открывает рта. Это тайное жилище султана, окруженного немыми прислужниками».

Нехитрая житейская философия Алексея Андреевича иногда прорывалась в разговорах: «Россия глупа: надень на кого хочешь андреевскую [ленту, т. е. орден св. Андрея Первозванного] — она будет в пояс ему кланяться», или: «Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу». Как ни пристрастна и публицистична герценовская характеристика Аракчеева, но сущность его схвачена метко: «…ровно столько ума, сколько нужно для исполнения, и ровно столько честолюбия, зависти, желчи, чтоб предпочитать власть деньгам». О том же в специальной работе пишет А. А. Кизеветтер: «Тщеславный честолюбец заслонял в нём [Аракчееве] серьёзного государственного деятеля»[534].

Если судить не по словам, а по делам, от репутации Александра I как либерального монарха мало что останется. Самое знаменитое его нововведение отнюдь не либерально, более того, оно — один из символов реакционной политики. Речь о пресловутых военных поселениях (ВП), «процветание которых стало какой-то навязчивой идеей Александра Павловича… заботы о них были любимым предметом его занятий»[535]. Сегодня уже окончательно доказано, что идея эта принадлежала именно императору, а вовсе не Аракчееву, — сравнительно недавно К. М. Ячменихин обнаружил записку последнего о реформе армии (1815), в которой он прямо высказывается против учреждения ВП[536]. Двумя годами позднее детальное «Донесение о невыгодности военного поселения» предоставил генерал-фельдмаршал М. Б. Барклай-де-Толли, возражал и И. И. Дибич. Но самодержец остался глух ко всем этим доводам (ещё раз к вопросу о его слабоволии!).

Причины, вызвавшие, говоря словами Аракчеева, «сие новое, никогда нигде на принятых основаниях небывалое, великое государственное предприятие», были как прагматического, так и гуманитарного толка. Император желал, с одной стороны, уменьшить неподъёмные для казны расходы на содержание более чем миллионной — несмотря на завершение войн с Наполеоном — армии, с другой — облегчить бремя рекрутской повинности, а в перспективе и вовсе от неё отказаться, а также улучшить быт отставных солдат в старости. ВП были призваны перевести войска на самообеспечение — солдат поселяли вместе с государственными крестьянами, получившими статус военных поселенцев и подчинявшимися теперь военному начальству. Крестьяне должны были не только работать по указаниям последнего, но и сами участвовать в строевых учениях. Солдатам же вменялось в обязанность помогать крестьянам в сельском хозяйстве. Дети-мальчики становились кантонистами, т. е. автоматически предназначались к военной службе и воспитывались как будущие солдаты. К 1825 г. ВП были созданы в Новгородской, Петербургской, Могилёвской, Слободско-Украинской и Херсонской губерниях. Общее число военных поселенцев составляло 374 480 чел. обоего пола, из них строевую службу несли 132 613 чел. — 14–15 % русской армии[537]. На очереди стояли Ярославщина и Владимирщина, но эти уже утверждённые планы не были реализованы.

С самого начала ВП сопутствовали произвол и насилие. Первый же опыт — ещё до войны 1812 года — на Могилёвщине сопровождался выселением нескольких тысяч местных жителей в Новороссию, «но из них лишь весьма немногие достигли места своего назначения, остальные погибли с отчаяния, с тоски по родному жилью, от пьянства, от голода, по собственной вине причинённого, и от полнейшего уныния, и сошли в безвременную могилу во время самого переселения» (Е. Ф. фон Брадке). Выселения происходили и позднее в Слободской Украине: «…чиновники и офицеры бывшего Бугского и Чугуевского казачьих войск, купцы, мещане и другие жители городов и округов поселений, подлежали „депортации“ за их пределы. Компенсацию и участки земли… на новых местах жительства получали в основном только офицеры и их вдовы»[538]. В Новгородчине массового переселения не производилось, но поскольку там была сделана ставка на «крепкие крестьянские хозяйства, способные взять на постой и содержать двух постояльцев… семьи с расстроенным хозяйством подлежали раскассированию [ликвидации]… Всего по Старорусскому отряду поселений за первые два года (1824–1826) было раскассировано 747 крестьянских дворов, имевших в среднем одну лошадь на три хозяйства и одну корову на два хозяйства. Выслано из округов поселений за это время 4126 человек…»[539].

Но много ли лучше была судьба у тех, кто