Неужели и Риму предстоит подобная участь? Бесспорно, многие из граждан страшились этого. Перспектива растворения в болоте варварских культур всегда служила для римлян причиной паранойи. С особенным недоверием относились к иноземным влияниям правящие классы, так как боялись ослабления Республики. Господин мира — да; мировой центр — нет: таким по своей сути был всегдашний «приговор» Сената в отношении Рима. Потому-то евреев и вавилонских астрологов постоянно выставляли из города. Как и египетских богов. Даже в те отчаянные месяцы, которые предшествовали переходу Цезаря через Рубикон, один из консулов нашел время, чтобы с топором в руке начать уничтожение храма Исиды. Однако евреи и астрологи всегда находили способ вернуться, а великой богине Исиде, божественной матери и царице небесной, не стоило никакого труда поддержать своих сторонников в городе. Консул был вынужден занести на богиню топор лишь потому, что желающих исполнить эту работу в городе не находилось. Рим менялся, волны иммигрантов захлестывали его, и Сенат мало чем мог изменить ситуацию. Новые языки, новые обряды, новые религии: таковы были плоды собственного величия Республики. Отнюдь не случайно все дороги теперь вели в Рим.

Цезарь, никогда не страшившийся неизведанного и давно являвшийся практически чужаком в собственном городе, видел все это с ясностью, недоступной многим его современникам. Быть может, он всегда понимал это. В конце концов, евреи соседствовали с ним еще с детства, и он предлагал им покровительство собственного семейства. Его не тревожило присутствие иммигрантов в Риме — лишь укрепляло его самомнение. Теперь, как победитель в Фарсальской битве, он мог позволить себе оказывать покровительство целым народам. По всему Востоку каменосечцы деловито стесывали из надписей имя Помпея и заменяли его именем Цезаря — о Республике, естественно, нигде не упоминалось. Город за городом провозглашал потомка Венеры живым богом, а в Эфесе его нарекли никак не меньше, чем спасителем человечества. Головокружительная перспектива даже для человека, наделенного безжалостным интеллектом Цезаря. Ему незачем было проглатывать подобную лесть целиком, чтобы определить, какова она на вкус. Однако роль спасителя человечества плохо согласовывалась с конституционным устроением Республики. И если Цезарь стремился найти источник вдохновения, ему следовало оглядеться по сторонам. И неудивительно, что, задерживаясь в Александрии, он так внимательно присматривался к Клеопатре. В образе молодой египетской царицы он угадывал искаженное и неясное отражение собственного будущего.

В конце весны 47 года до Р.Х. счастливая пара отправилась в путешествие вверх по Нилу. Это было странствие из одного мира в другой. В конце концов, сколь удивительной ни казалась бы Александрия римским гостям, полностью чужой назвать ее они не могли. Граждане Александрии, как и сами римляне, гордились собственной свободой. Кроме того, Александрия оставалась вольным городом, и отношение ее монарха к греческим соотечественникам определялось понятием первый среди равных. Здесь еще почитали унаследованные от классической Греции традиции гражданственности, и сколь бы туманные очертания ни обрели эти предания, Клеопатра не могла позволить себе полностью игнорировать их. Однако за пределами своей столицы, на лодке, скользившей мимо пирамид или великих пилонов Карнака, она становилась совершенно иной. Роль фараона принадлежала к числу тех, которые Клеопатра исполняла с предельной серьезностью. Среди представителей своей греческой династии она первой овладела египетским языком. Во время войны с братом она обратилась за поддержкой не к Александрии, а к своим подданным, в провинцию. Она была не только почитательницей древних богов, но и одной из них — обретшим плоть божеством, воплощением самой небесной царицы.

Клеопатра сразу была и первой гражданкой Александрии, и новой Исидой. И тогда, когда Цезарь брал богиню на свое ложе, заботы по устроению далекой Республики, возможно, казались ему мелочными и приобретали еще более провинциальный масштаб, чем прежде. Поговаривали, что если бы не воспротивились его солдаты, он доплыл бы со своей любовницей до самой Эфиопии. Эта сплетня касалась не только пикантных подробностей взаимоотношений любовников — она намекала на опасную и понятную игру. Цезарь действительно начал свое путешествие в края еще не отмеченные на карте. Но сначала, однако, следовало победить в гражданской войне, и чтобы приступить к делу, Цезарь в конце мая завершил свое путешествие по Нилу и отправился вместе со своими легионами к новым подвигам и сражениям. Но что делать после победы? Проведенное с Клеопатрой время предоставило Цезарю возможность для размышлений. От плодов их зависело слишком многое: не только его собственное будущее, но и будущее Рима — и всего мира, простирающегося за пределами Республики.

Стоял апрель 46 года до Р.Х. Солнце опускалось за стены Утики. В двадцати милях отсюда, вдоль побережья, остатки руин Карфагена прятались в сумерках, но на усыпанное наполненными беженцами кораблями море уже легла ночь. Ждали Цезаря. Многократно уступая противнику в численности, он дал сражение и вновь одержал победу. Армия Метелла Сципиона, набранная за те долгие месяцы, когда Цезарь находился в Египте и Азии, бежала, понеся огромные потери. Африка оказалась в руках Цезаря. Защитить от него Утику было невозможно. Катон, ведавший обороной города, теперь был уверен в том, что Республика обречена.

Хотя именно Катон предоставил разбитым остаткам армии Сципиона корабли для спасения, сам он не намеревался воспользоваться ими. Это было не в его правилах. После поражения при Фарсалах он перестал обнаруживать какие-либо признаки беспокойства в подобных обстоятельствах. Так было и в тот вечер; за ужином имя Цезаря даже не упоминалось. За очередной чашей вина разговор коснулся философских вопросов. Прозвучала тема свободы и, в частности, предположение о том, что истинно свободным может быть только хороший человек. Один из гостей, обратившись к тонким и искусным аргументам, принялся доказывать противоположное, однако разволновавшийся Катон отказался его слушать. Лишь это стало свидетельством его беспокойства. Заставив общество умолкнуть, он постарался побыстрее сменить тему. Катон не хотел, чтобы кто-то догадался о его чувствах — или сумел предугадать его намерения.

Той же ночью он направился в свою спальню, немного почитал — и закололся. Катон был еще жив, когда адъютанты нашли его на полу, но пока врачи лихорадочно пытались перевязать его рану, Катон оттолкнул их и рванул свои внутренности, после чего быстро умер от потери крови. Войдя в Утику, Цезарь обнаружил, что весь город погружен в траур. С горечью обратился он к человеку, столь долго бывшему его немезидой, только что положенному, как и Помпеи, в могилу на берегу моря: «Как позавидовал ты, Катон, моей возможности пощадить тебя, так завидую я твоей смерти».[256]Цезарь не принадлежал к числу тех людей, которых обрадовала бы перспектива лишиться возможности сделать благородный жест. Не было человека, более отождествляемого с кремниевым духом римской свободы, чем Катон, и простить его — значило разрушить ту железную хватку, с которой он овладел воображением Республики. Напротив, кровавая и героическая кончина еще более укрепила его власть над умами римлян. Даже после смерти Катон оставался самым упорным среди врагов Цезаря.