— А в Москве, — сообщил дядя, жуя, — мет-ро-по-ли-тен строят. Читали? Под землей пробили туннели, и это… поезда пойдут под землей. Чудно!

— Вот надо в Москву поехать покататься, — сказала Марийка. — А что ж? Летом возьмем с тобой, Сашунь, отпуск — и поедем. Который год хочу в Москву съездить.

— Этим летом еще не будет, — сказал дядя Егор, шумно отпивая чай. — На будущий только год пустят. Метрополитен, — с удовольствием выговорил он. — Тоже, значит, на электричестве, как трамвай. Только под землей. Это ж надо, — покрутил он головой, покрытой синим сатином, — спустился под землю и едь куда надо, а приехал — вылезай, значит, наверх.

«Как же теперь? — думала Саша. — Сижу чай пью, разговоры слушаю, а ведь у меня теперь нет дома… А Надюша как же теперь? Придет от Оли домой, увидит, что меня нет, — испугается, бедная…»

— …пишут, что льдами его раздавило, — продолжал меж тем разглагольствовать дядя Егор. Весь день он сидел у себя в комнатке за газетами и только вечером, когда Марийка приходила с работы, разжимал уста. Марийка со смехом рассказывала подругам, что ей газеты читать не надо — дядюшка все новости выкладывает без утайки. — Челюскинцы все теперь на льду. Еще пишут, что самолеты направлены, чтоб, значит, спасать. Это ж надо, — крутил он головой, вытягивая жилистую шею из ворота серой рубахи, — самолеты на край света летят. Под землей поезда пойдут. Эх-х, жизнь пошла! Дожить бы до коммунизма…

«Как же это он, — думала Саша над чашкой светло-желтого чая, — как он посмел так меня унизить? Разве я была ему плохой женой? За что же… за что он меня предал?..»

Что-то и Марийка пригорюнилась. Спал с нее вдруг боевой задор, с каким она Афанасия выставила и от Кузьмы защищалась. Неясно доносились из комнаты Перфильевых возбужденные голоса.

— Водку трескают, — со злостью сказала Марийка. — Утешаются! Водолазы чертовы! Спиртолазы! Ну и черт с ними, мы и так проживем. Без цепей брака! Сашунь, ты «Цепи брака» смотрела? Нет? Да что ты, родненькая, такая картина! Там Ксения Десни играет — вот женщина! Я раньше считала, лучше Наты Вачнадзе артистки нету, а теперь смотрю — Ксения не хуже… А знаешь, Сашка, я что вспомнила? Как мы тогда, у себя в ячейке, о любви и браке спорили, помнишь? Братухина Костю помнишь?

Саша кивнула. Еще бы Костю не помнить! Лохматый, с жесткими вихрами, газеты из-за борта куртки торчат… «Буржуйские пережитки! — гремел он, бывало, и рукой рассекал воздух. — Браки, враки! На деньжищах это основано! Освободившиеся пролетарии не дадут себя опутать старыми цепями! Семья? — зыркал он горящим взглядом на Паву или на Марийку, задавших этот вопрос. — Ч-что семья? Д-добровольный союз равноправных мужчины и женщины — вот тебе семья!»

«Костя, где ты? — думала Саша смятенно. — На своем черноморском крейсере вспоминаешь ли Кронштадт? Помнишь ли, как тянуло тебя ко мне в цех? Как от поцелуя себя сдерживал?.. А что мне в письмах писал — помнишь?.. Я тебе, Костя, ответить не могла… поздно было…»

Поздно уже было, шел одиннадцатый час. Дядя Егор, аккуратно всыпав в щербатый рот хлебные крошки, бубнил что-то о Восточном пакте. Тут-то и раздался поздний звонок. Звонили два раза — к Марийке. Марийка вышла открывать, отодвинула засов. В коридор шагнул Чернышев. У него в глазах был испуг. Сняв шапку, спросил не обычно тихим голосом:

— Саша не у тебя?

— У меня! — Марийка тряхнула головой. — Дальше что?

— Как что? Я за ней пришел…

— Можешь не трудиться! Не пойдет она к тебе.

Чернышев посмотрел на Марийку долгим мрачнеющим взглядом, в глубине которого словно вздрагивало что-то. Потом решительно направился в Марийкину комнату, распахнул дверь…

Саша, как только прозвенел звонок, вскочила из-за стола, отбежала к окну, задернутому ситцевой, в голубой горошек занавеской. Она сразу поняла, что это Василий, и теперь, когда он вошел в комнату, враждебно уставилась на него. Ее серые глаза потемнели, на выпуклом лбу, у переносья, прорезалась складочка.

— Саш, — сказал Чернышев, подойдя к ней (а Марийка за ним по пятам следовала). — Саш, прости…

— Уходи, — ответила она. Голос у нее был сдавленный от волнения, но спокойный. Без крика.

— Саш… Я без тебя не уйду… Там Надюша ждет…

— Уходи, — повторила она.

— Ждет, спать не ложится, все спрашивает, где мама…

— Тебе сказано ясно — уходи, — вмешалась Марийка. — Не желает она к тебе, скоту, возвращаться.

У Чернышева дернулась щека. Но он не ответил Марийке на резкие слова. Он на Сашу смотрел виноватым, печальным взглядом. Она отвернулась.

— О-хо-хо, — пробормотал дядя Егор. — Такие, значит, дела…

Уходил Чернышев как побитый пес, низко опустив чернявую голову и пряча лицо. Сбоку на его потертом пальто были примерзшие ледяные капли — видно, растянулся на скользком льду, когда сюда бежал.

На следующий день он пришел в завком, но Саша, мельком на него взглянув, сказала, что занята и не имеет времени разговаривать. Еще сказала, чтобы он, Чернышев, поскорее куда-нибудь перебрался. После работы она, не задерживаясь, побежала домой. Надя только что пришла из школы. Увидев Сашу, она заплакала, бросилась к ней на шею. Как объяснить испуганной одиннадцатилетней девочке, что невозможно ей, Саше, жить дальше с отцом под одной крышей?

— Надюша, миленькая, — сказала, гладя дочку по голове, поправляя ей бантик на косе, — ты ведь уже большая девочка, должна понимать… Папа меня очень обидел, очень, понимаешь?.. Мы теперь будем врозь… Сейчас соберем твои вещи, книжки, учебники и пойдем к тете Маше, поживем там немного, а потом, когда папа отсюда уйдет, вернемся домой.

— А куда папа уйдет? — У Нади глаза расширились от страха, от недоумения. Так хорошо все было, привычно, и вдруг — врозь… Не понимала Надя. Что за обида такая, что надо теперь жить врозь?

Она послушно пошла с Сашей, неся свой портфель, а Саша тащила чемодан с вещами и бельем. Опять вечером приходил Чернышев, но Марийка его и на порог не пустила, захлопнула перед носом приоткрытую дверь. Ночью Саша проснулась оттого, что Надя, лежавшая с ней рядом на диване, плакала. Обняла дочку, целовала ее мокрое лицо, смешивая ее слезы со своими, шептала, что в жизни бывает всякое, не только одна радость, надо и горе пережить, что поделаешь, так уж устроена жизнь, ударит тебя с той стороны, откуда не ждешь, а потом, глядишь, опять хорошо…

В воскресенье пришел к Марийке новый знакомый — главный старшина Анастасьев, минер с тральщика. Сели пить чай. Главстаршина неторопливо пил из большой чашки, хлеб намазывал маслом ровным слоем, обстоятельно. На вопросы отвечал не сразу, а подумав. Рассказывал, как до службы выучился у себя в Вологодской области, в Нюксинском районе, на тракториста, и до того ему это дело нравилось, что, когда призвали на флот, он спросил у военкоматского командира: «А тракторов во флоте нету?» Смех был, конечно.

— Что ж вы, Иван Никитич, на сверхсрочную остались, — спросила Марийка, — раз вам трактор так нравился?