– Погоди, – старик отвечает. – Сам же говорил, что сразу такое серьезное дело не делается. Ты еще не все испытания прошел, выдержал. И имя моей дочери тебе знать пока не к чему. Зови ее просто Младшей дочерью. Она у меня самая любимая, самая расторопная, первая мне помощница. Оставайтесь до утра, а там поглядим, посмотрим, как дальше сложится. – И пропал старик, а вместе с ним две других его дочери, будто никогда и не было.

Остался я вдвоем с его младшей дочерью, и сомнение меня взяло, – правильно ли поступаю, согласившись до конца дней своих в лесу жить. Оно, конечно, дело нужное оберегать пташек, зверушек, пожары лесные гасить, но и в деревне дел много разных. Представил себе, как мать горевать станет, когда узнает, что сын ее в лесу пропал-сгинул. Она у меня уже в годах тогда была, хоть и не старая, в любой момент заболеть могла, а я ей ничем и помочь не смогу, соображаю себе. Гляжу на девушку, что все мне улыбается, и пришла мне на ум мысль такая, что решил спросить-предложить красавице – как она на мое предложение согласится.

– Скажи, а почему тебе со мной в деревню не пойти? С родней познакомлю, свадьбу сыграем, как у людей. Хорошо жить станем, а в лес мы в любой момент пойти сможем, приглядывать будем, зверью, птахам, пичугам разным помогать. Может, дождемся рассвета, да и отправимся ко мне домой?

Она вмиг улыбаться перестала и серьезно так говорит, льняные брови на лбу свела, и родинка у нее потемнела даже.

– Нам, лесным девушкам, дочерям лесного хозяина, нельзя среди людей жить. Много злобы в человеке накопилось, зла всяческого, а нам это словно огонь жаркий, не выдержим, умереть можем от худого слова, от дурного глаза.

– Никому тебя в обиду не дам! – схватил ее за руки, на колени опустился, ладони ее себе на грудь положил. – Плохого слова от меня сроду не услышишь, клянусь тебе! Беречь стану, сам всю работу по дому делать. Заживем счастливо, детей вырастим. У нас красивые дети родиться должны.

– Не в тебе, Асхат, дело, – она отвечает, – ты добрый, хороший. А как ты меня от всех спрячешь, когда люди вокруг завидовать начнут, когда мы с тобой душа в душу жить станем, а зависть людская для меня хуже смерти.

– Да почему завидовать кто-то станет? У нас в деревне многие семьи хорошо меж собой живут, и остальные соседи только радуются, уважают. И у нас так же будет. Пошли в деревню.

– Глупый ты, совсем глупый, – улыбнулась она в ответ и меня по голове ласково погладила, – совсем жизни не знаешь. Люди раньше на земле не одну сотню лет жили, когда зависти и в помине не было. А как пошли бедные да богатые, то с тех пор все и началось, человек сам свой век укоротил от собственной злобы, от зависти. Даже малые дети еще в малолетстве умирать начали, болезни разные появились, которых раньше сроду не было. Потому и живем мы в лесу, вдалеке от людей, чтоб злобы той избежать, не встречаться с завистью. Знаешь, почему тебя мой отец отметил? А потому как ты сердцем чист, словно дитя малое, никому не завидуешь, а над тобой все вокруг смеются, за глупца почитают.

Подумал я, подумал, а ведь права девушка. Многие в деревне надо мной подсмеиваются, что добра не нажил, денег не скопил, живу в старом доме с матерью без особого богатства. Раньше даже дразнили меня обидными словами, да дядя мой, уважаемый в деревне человек, заступился, пригрозил обидчикам, они и отвязались.

– Все так, – говорю ей, – права ты, но у меня мать старая в деревне. Кто с ней останется?

– За нее не беспокойся, ее братья твои к себе возьмут, прокормят. Главное, чтоб ты согласился, а остальное все само собой сладится.

Ничего я ей тогда не ответил, потому что и с ней быть хотелось, больно поглянулась она мне – разумная, добрая, красивая, никогда таких не встречал; а с другой стороны, мать жалко, как ее брошу. И так и этак думал, соображал, не заметил, как и рассвело. А девушка без дела не сидит, прибрала в избушке так, словно в доброй избе чисто и уютно стало. Вдруг слышу, собака лает, значит, и человек рядом с ней где-то. Себя не помня, выскочил вон, кинулся на тот лай, про девушку совсем забыл, бегу ног не чую. Смотрю, а то собака лесника Кадира облаивает кого-то на дереве, и он следом идет, ружье в руках, курки взведены. Посмотрел на дерево, а там рысь молодая притаилась и на собаку глядит сверху, голову из стороны в сторону поворачивает, людей не замечает. Кадир ружье поднял, прицелился в рысь, а я к нему бросился, схватился за ствол, дернул изо всех сил. Он и не ожидал такого, нажал на курки и выстрелил, да только не в рысь, а в собаку собственную попал, убил на месте. Как принялся на меня кричать, ругаться нехорошими словами, думал, и меня тут же убьет, так ему собаку жалко стало.

– Ты, недоносок этакий, как смел за ружье хвататься? Моя собака лучшая в округе была, цены ей нет. Сколько раз предлагали мне продать ее, да все не соглашался. Она и на белку, и на медведя шла, сколько зверя я с ней вместе добыл. Зачем ты, дурак, мне под руку подвернулся?!

– Рысь жалко стало, – отвечаю ему.

– Дураком родился, дураком и помрешь. Правильно про тебя на деревне болтают, что недоумок ты. Если бы мать твоя меня не упросила тебя дурака поискать, то и беды бы не было. А теперь вон что наделал.

Поднял он с земли мертвую собаку и к избушке понес, со мной больше и говорить не стал. Я следом иду, сокрушаюсь, про девушку лесную вспомнил: как Кадиру объясню, откуда она взялась? Побежал было вперед, да он кричит:

– Не заходи в мою избушку, не хочу видеть тебя!

Остановился я, как его ослушаться, когда он лесник, его избушка. А он вовнутрь вошел, и дверь закрыл перед моим носом. Постоял я так, постоял и побрел обратно домой угрюмо и про туес, и про куртку, что старик подарил мне, позабыл. К обеду уже дома был, а на крылечке мать стоит, меня поджидает, глядь, а подле нее и мой туес лежит и куртка из холста.

– Ой, сыночек, – она ко мне бросилась, – я уже худое думать начала, не случилось ли с тобой чего. Живой ли?

– Да что мне сделается, – обнял маму, хотел было про лесного хозяина и дочерей его рассказать, да только голос мне того старика послышался, будто не велит он о нашей встрече никому говорить, а то заболею дурной болезнью, и никто мне не поможет. – Откуда туес мой взялся и куртка? – мать спрашиваю.

– Ребята из леса принесли сегодня утром, как коров на пастбище погнали, потому и беспокоиться начала. Только что-то я у тебя раньше такой куртки не видела. Правда, у отца моего, твоего деда, была когда-то такая…

– Может, его и есть, – пожал плечами, хотел в дом пойти, но мать интересуется:

– Как клюква нынче? Уродилась или нет?

– Плохая нынче клюква, – ответил, а на душе тоскливо-тоскливо, словно что-то дорогое и важное для себя потерял.

Не ходил больше я в тот год на болото по клюкву и даже в лес боялся один ходить, за каждым деревом чудились мне девушки в зеленых сарафанах с серебряными украшениями на руках, будто зовут они меня к себе. Зато из соседней деревни бабушка Мака неожиданно заблудилась в лесу, и две недели ее найти не могли, даже милицию вызывали, бывалые охотники всю окрестную тайгу прочесали вдоль и поперек, а все зря. К концу второй недели она сама в деревню пришла, живая и здоровая, только вся оборванная и исхудавшая. Рассказала, что встретила в лесу (как раз подле речки Убы!) нескольких девушек в зеленых сарафанах, и повели они ее в глубь леса и не хотели от себя отпускать, а кормили лесными ягодами, потом к деревне вывели, отпустили с миром. С бабушкой ничего не случилось, а вот дочь ее в ту же осень умом слегка тронулась, заговариваться начала. Такое вот дело.