Овчинное покрывало дрогнуло еще раз, вторая нога вынырнула из темноты и тоже легла на овчину, так что обе ноги оказались немного раздвинутыми. Теперь мне могла бы прийти в голову новая мысль — не так уж важно какая, пусть и дикая, строптивая; необычность поведения Аякса должна была бы броситься мне в глаза — на это он и рассчитывал; да только я оставался закрытым. Я не пытался дать какое-то толкование происшедшему. Я видел, как мне представлялось, нечто обыденное. Я не подозревал ничего плохого и ничего не ждал. Я заметил, может быть, что второе бедро симметрично дополняет первое. Я видел, что овчинное покрывало теперь собрано в складки, скомкано и что верхняя часть туловища, включая руки, все еще погребена под овечьей шкурой. Загляни я в лицо Аяксу, я, наверное, обнаружил бы в нем признаки досады. Но я не смотрел на голову. Я лишь услышал отчаявшийся, но все же взыскующий голос, голос не-взрослого. — Сейчас я бы, пожалуй, сказал: голос красивого, глупого и нахального ребенка.

Прозвучал вопрос: «Я что же, должен еще больше пойти тебе навстречу?»

Я вопроса не понял. Не распознал в нем сигнала. Наверное, я ошеломленно уставился на замолкший рот. Или я соображал так туго, что даже до этого дело не дошло. Во всяком случае, я принудил Аякса к крайности: принудил выдать его намерение, о котором, как он полагал, я и сам давно мог бы догадаться. Теперь, видя, что я все еще не ухватываю сути момента, он высвободил обе руки и сдвинул покрывало вниз, так что оно вспучилось горой на его животе. Теперь я увидел, что он не одет. Один из его сосков был коричневым, нежным… другой сверкал металлическим блеском, как нечто искусственное. Этот второй сосок был позолочен. Аромат сильного парфюмерного средства, из пачули или мускуса, ударил мне в нос{205}. (Я не мог сообразить, почему не чувствовал его раньше.) Позолоченное пятнышко пробудило во мне две картины: белое лицо того же Аякса, с зеленоватыми губами и металлическими ресницами, — первое, что он мне предъявил… и грудь Клеопатры (о которой я только слышал), предложенная для поцелуя Марку Антонию. Через один из сосков на этой груди было продето золотое колечко… Конечно, меня возбуждал золотой сморщенный кружок величиной с монету, потому что он вступал в противоречие с Природой; но такое возбуждение не имело ничего общего с тем страхом, который внушали мне — прежде — металлические ресницы. Теперь наконец я понял (правда, со свойственной мне нерешительностью… с колотящимся сердцем и все же не без робости), что мне представилась редкостная возможность: что я мог бы стать местом действия для двойственного — драгоценного и вместе с тем стыдного — мальчишеского переживания. Достаточно было протянуть руку, прикоснуться к Аяксу, чтобы выразить мое единодушие с ним. Мечта, которую все мы носим в себе, — мечта о плоти нашего ближнего, невинной и столь родственной собственной нашей плоти, — уже давала о себе знать. Все сомнения, казалось, исчезли: они даже не шелохнулись во мне; я видел только этот соблазн — молодое тело, прекрасное, как бронзовая статуя. Я не подумал о том, что другое человеческое существо, по-другому устроенное — существо женского пола, — по идее должно было бы привлекать меня больше. (Я их не сравнивал. И никогда прежде этого не делал.) Я ни о чем не думал. Я ни за что не цеплялся. В действительности я чувствовал, что поддался очарованию испорченности, но такой, в которой нет обмана. Выпуклый женский рот на каменном лице Аякса, казалось, оправдывал и его, и меня. С другой стороны, я в оправданиях не нуждался. Я знаю свой возраст, свое отщепенчество, свое одиночество. Понятие греховности больше не липнет к моим редким чувственным переживаниям. Плоть есть плоть, но она не греховна. Дурной обычай — осуждать плоть. Это было дурным обычаем — сжигать ведьм: ведь они не могли учинить никакого насилия над Природой, не умели ни вызвать бурю, ни устроить неурожай. — Я не чувствую себя ответственным, когда следую зову сладострастия. Это зов великого Пана, могучий органный голос нашего единственного друга здесь внизу; — и голос охваченных любовным пылом животных тоже подмешивается к той буре из десятков тысяч звуков, которая, начавшись в лесах и на лугах, подступает к нам. — Я распознавал преимущества, которые достались бы мне, если бы я прислушался к своим чувствам, если бы принял дар молодого человеческого самца — единственный дар, включающий в себя и самого дарителя.

Но я поступил вопреки своим представлениям. Больше того, во мне что-то произошло. (Я попытаюсь передать содержание тех секунд: мне самому необходимо обдумать случившееся. Ведь в конечном счете все мое существо в то мгновение сжалось до одной-единственной точки — моей души.) Я не отвернулся от Аякса со смущением или негодованием. Я без страха наблюдал за работой моего чувственного восприятия. Мне кажется, только что написанный абзац подтверждает это. Но моя нежность к Аяксу — еще очень юная, едва распознаваемая нежность — угасла. Правда, я впервые ощутил ее как нечто реальное именно когда она исчезла. Я пережил нечто вроде рождения мертвого ребенка: вспышку надежды и сразу вслед за тем — ледяное затишье. Смерть моей нежности — в тот самый момент, когда я почувствовал себя способным принять грубый дар чужого сладострастия. Я хотел разделить с Аяксом минуту несомненнейшей жизни, высочайшего благозвучия бытия. Да только перед этой минутой стояла боль: что я его неизбежно потеряю, уже потерял. Так я стал врагом собственного возможного счастья. Я сделался настолько бесчувственным, что смог вспомнить о некоторых размышлениях, которым предавался до этого ошеломляющего мгновения, в прошлом. Тогда я дал себе клятву, что больше не буду любить никакого человека. Теперь я понял глупость такого намерения: ведь непреложная тяга к любви не подчиняется моей воле. Однако я могу добиться того, чтобы любовь оставалась в сокрытости и там мало-помалу распалась. Я объяснил себе — перед лицом своего мертворожденного ребенка, перед этим безупречным, несомненным, сильным юношеским телом, готовым ради меня на все{206}, не отводя взгляд от его позолоченного соска, — что я уже растратил от рождения данное мне сокровище любви; что дюжина или две дюжины человек получили от него какую-то часть; что оно сгорело в пылающей печи моей дружбы с Тутайном; что его уменьшали и мое одиночество, и проходящие годы. — От счастья я, конечно, не отрекся. Я не принимал решения, что укажу ему на дверь, если оно случайно — сбившись с дороги — забредет ко мне. Я знаю: счастье — это брат-близнец секунды, оно мимолетно, как время. Земному плотскому существу, разрушаемому текучим временем, счастье доступно только в виде удовольствия — если оно принимается без сомнений и раскаяния. Без сомнений и раскаяния. Мое тело — земное, и только; я больше не могу воображать, будто сияние, излучаемое моей персоной, достигает звезд и там сохраняется. (Я уже стал телом, достигшим пятидесятилетнего возраста: телом, с существованием которого мирятся, но которое не любят.) Я совершенно отказался от такого рода учений. Я признаю, хоть и против воли, только авторитет Природы, чьи манифесты проникают в меня через все органы чувственного восприятия. Каким бы Аякс ни был (в те секунды я вообще не принимал его качества во внимание) — хитрым, порочным, исполненным фальши даже в полезнейших поступках, — он предложил мне головокружительную авантюру, животное блаженство, вкус которого драгоценен… и которое свободно от мук любви: восторг; внезапный, мшисто-мягкий, напитавшийся земными ароматами восторг. Настоящее счастье. Кто поймет, почему я колебался, не решаясь это счастье схватить? Почему не протянул руки, чтобы они дотронулись до Аякса? Не наклонил голову, чтобы наши с ним губы слились в спасительном поцелуе?