Хватит такого балета!

И, выходя из театра, между ног Кирову свалилась сверху, с крыши крыльца, граната. Прямо почти между ног, будто из него и выпала. Сейчас рванет. Время есть только с жизнью проститься, пожелать что-нибудь, помолиться, если религиозен, проклясть кого напоследок.

Мысли метались в Кирове как в клетке, ничего не успевал, то проклясть думал, то пожелать: путался.

На гранату прыгнул каракатицею Рацкевич, закрыл собою, герой, своим хромоногим телом. Оно, конечно, если б Киров погиб, Рацкевичу за недогляд по любому кранты, но все же нужно иметь волю и мужество, чтобы сигануть на гранату.

Которая, в результате, не взорвалась. Безуха сегодня Рацкевичу: и жив, и герой.

— Живым, сука, взять кто там сверху! — рявкнул Рацкевич.

Но взять альпинистку по верхотуре — не хухры с мухрами, а если что, то Зина и йад не забыла.

Персонально приснился Максим, Варенька даже удивилась, не ожидала его встретить во сне.

Он был как волшебник, летал над землей, тряс волшебной палочкой. Всех спасал. Освободил Арвиля, доказал что тот не виновен, извлек Юрия Федоровича, нашел Кима, привел маму в разум. И даже Бином снилось, что жив. Ни у кого нет собак, а у них у одних на всю блокаду есть Бином, и они с ним гордо гуляют по ледяной сердце-вине Фонтанки.

Балерина Кирову не слишком потрафила, как-то неудобно все оказалось расположено, глубоко, еле просунешься, а лобок выдвинутый и низкий, и больно пухлый: мягко, но непривычно. С прежней Ангелиной не сравнить.

Тыкался в эту, а в уме все постороннее вертелось. Что-то он важное забыл, а что именно — забыл! А, про картошку! Запасы картошки поразил грибок, без исключения, надо ее есть сверхнорм, пока не сгнила. А ответственный соратник побоялся сверхнорм предлагать и слег с лихорадкой. Картошка тем временем гниет себе, в ус не дует. Киров соратника урыл, а про картошку, чтобы срочно в реализацию, в ярости не приказал. А без него ведь не сообразят! Надо крупу пока придержать, а всю картошку — на выдачи! Снял с себя балерину (она так мило довольно хрюкала всю дорогу, но неактивная), оделся, пошел в кабинет.

Рацкевич совещание созвал тут же, к полуночи, не откладываясь, но пока съезжались, стал уже порядочно пьян, и совещание вылилось в распитие коньяка с лимоном. Рацкевич все матерился и колотил кулаком в стену, к концу костяшки в кровь раскрошил. Требовал с каждого раскрыть по заговору к утру, на крайний случай — послезавтра к полудню.

Потом в свете увезенного академика и странного поступка Ульяны, выпустившей подозреваемого, настрого приказал не отпускать теперь ни под каким соусом. Ни одного! Взяли, хоть и ошибочно — стрелять!

— И лучше чтобы корни заговора в Маскву, в Маск-ву! Может, масквичка нашего записать в заговорщики? — и посмотрел устрашающе на Максима.

— Михал Михалыч!

— Да шучу… Шучу! Перессался масквич-та! Слышь, с тебя, как масквича, два заговора раскрыть!

— Товарищ генерал, но два…

— Два, сука! Лады, сука, один! Но лучший! Лучший заговор, понял?!

Генриетта Давыдовна снова слушала радио, следила сводки, ликовала за Москву. Расценивала, как решающий перелом. Может быть, к весне побьем гадину!

Побьем!

Штыков от винтовок набрать и Гитлеру в загривок рядком вколотить, как иглы у дикобраза. Так и будет!

Вколотим так, что всю жизнь потом станут рисовать в карикатурах!

Просыпалась без десяти шесть, с забытым возбуждением ожидала нового дня. Лиза, работа! Сколько уже ленинградцев ходит с ее значками, чтобы не сталкиваться впотьмах! В шесть открываются булочные. У них еще есть, с утра за хлебом не побегут, ближе к обеду побегут, но приятно, что хлеб уже возможен и при этом — весь впереди, не почат!

Варин офицер говорит, что до Нового года точно хлеба повысят, только число и цыфра неизвестны еще. Скорее бы, и побольше!

Они бы с Лизой не прожили без офицера и Патрикеевны, но Генриетта Давыдовна все, что брала, щепетильно заносила в тетрадь, как долг. Она обязательно все отдаст, и Патрикеевне, и офицеру, то есть Варе, наверное, за него, ему-то может самому и не нужно.

Все заработает и отдаст! Здоровья в килограммах в Генриетте Давыдовне еще не прибавилось, но энергия прямо увеличивалась, как самозарождалась! — настоящее чудо. Начиная с той ложки сахара: какие-то пульсы она в организме сдвинула. Тащить от колонки тяжелое, как сталью залитое, ведро, вырубать из него по утрам кусок льда чтобы погреть воду — это казалось немыслимым, от этого хотелось скорей умереть, а теперь стало вдруг мыслимым. Ну и отколоть топориком, эка невидаль! Зато Лиза согреется. Нашли тоже немыслимое! Вчера вот 125 грамм по допвыдаче яичного порошка выдали — такой был сюрприз!

— Мы ведь когда революцию делали, то как делали, — разглагольствовала мама. — Мы так делали: я в книжном работала продавцом, мне приносили явку, я запоминала, молоденькая была, а другие потом под видом книжных посетителей, с паролем, а я им раз явку на ухо, и они уходят, зная уже явку! И туда сами уже идут, планируют тактику! Так и совершили мы эту революцию.

Максим приехал за ней с утра вроде как в стационар ЭЛДЭУ забрать, но это лишь Вареньку обмануть. Сам-то понимал, что нечего маме делать в стационаре. С таким пациентом не сладить, персонала минимум, а еще как ее подкармливать при всех? — заметят и возненавидят. Не жилец она, на глаз видно.

Пока Варенька возилась, из шкафа доставала, отвлеклась, Максим изловчился и маме в приоткрытый рот конфету с йадом.

Мама тут же выкорчилась.

Варя сначала даже и не поняла. Посмотрела мутно на маму, уже мертвую, и глаза отвела, не поняла, что к чему. Только потом снова посмотрела и ахнула:

— Мамушка!

А та стекленела.

— Как же так… — шептала Варенька. — Она же целая была, сытая! Нет-нет! Максим, посмотрите, ведь она умерла! Как же так!

Это все еще шепотом. А потом окончательно сообразила и как заорет!

И прыгнула на Максима. Запрыгнула ему, как маленькая, на руки, еле поймал.

А может быть писать понемногу книгу про Никиту Солнышкина, по полчаса в день, подумала Генриетта Давыдовна. Ближе к вечеру, ежедневно! У нее, конечно, недостаток с литературным талантом, но Сашенька столько ведь сделал заготовок, а она будет подражать под его стиль!

Это, если писать, будет поступок преодоления, вокруг него сгруппируется весь день и обретет таким образом смысл. Лиза, книга! Настоящая жизнь. Книга будет в память о Саше.